При Массачусетском технологическом институте в Бостоне существует необычный музей: Музей невоспроизводимых результатов. Понятно, что название это ироническое: в науке не поддаются воспроизведению только подтасовки. Дирекция музея ежегодно присуждает так называемую антинобелевскую премию. В 1992 году этой награды удостоился ныне уже покойный московский химик Юрий Тимофеевич Стручков (1926-1995), член-корреспондент РАН (1991) и АН СССР (1990), умудрившийся за десять лет (с 1981 по 1990) опубликовать 948 научных статей, — иначе говоря, тративший на научный труд, обыкновенно связанный с экспериментом, менее четырех дней (и это — не беря в расчет выходных, отпусков или праздников, потому что какие же тут выходные, когда человек так работает). Совершенно ясно, что при вассальной системе, установившейся в советской науке, этот князь и набоб от науки попросту вписывал свою фамилию в публикации своих подчиненных.
Но когда человек работает честно, плодовитость — свидетельство таланта, а в наши дни — и необходимое качество, без которого ученый не удержится в академическом мире — в духе известной поговорки publish or perish, публикуйся или умри. Времена, когда можно было слыть специалистом и не печататься, канули в прошлое. (Здесь к месту вспомнить, что сам Николай Коперник так ничего и не напечатал при жизни, а его соотечественница, знаменитая Софья Ковалевская (точнее: Ковалевска; русской она себя не считала), первая женщина-математик, сделала за всю свою жизнь всего одну публикацию, — если, конечно, не считать повести Нигилистка и других ее беллетристических сочинений; мы ведь говорим о научных трудах. Как и Стручков, Ковалевска была членом-корреспондентом российской академии наук, называвшейся в ту пору петербургской.)
В особенности любопытно (и это — характерная черта второй половины двадцатого века), что во многих областях науки публикации, сделанные в соавторстве, ценятся теперь не ниже, а выше, чем публикации индивидуальные. Такое отношение утвердилось вслед за пониманием той нехитрой истины, что любой подлинный труд в науке всё равно всегда коллективен, сознаём мы это или нет, коллективны зачастую и великие открытия, увенчанные громкими именами, а умение непосредственно сотрудничать с другими уменьшает вероятность ошибки.
Вот этим-то достоинством в величайшей степени обладал венгерский математик еврейского происхождения Пал Э́рдёш (или Эрдьош, с ударением на первом слоге; 1913-1996), оставивший после себя 1475 работ — больше, чем кто-либо иной за всю историю человечества, — и некоторую оторопь в умах коллег в связи с его человеческими качествами.
Бога этот эксцентрик называл не иначе как ВФ (верховный фашист) — вероятно, держа в уме вынесенное из детства правило, что полное имя Творца произносить и писать не следует. Любимой присказкой Эрдьоша было: «ВФ создал нас для того, чтобы мы наслаждались страданиями», — мысль, конечно, не новая, гибрид «радость-страданье» находим у Александра Блока, да и он тут не первооткрыватель. Страдал же Пал Эрдьош по-чёрному — или, если угодно, запоем: в быту — от рассеянности, нежелания и неумения сосредоточиться на чем-либо кроме математики, а в математике, которую обожал с младенчества, — от наличия пока еще нерешенных задач, манивших его, как земляничная поляна. Но это были счастливые страдания. Поиск решений был для Эрдьоша величайшим наслаждением, которому он безоглядно предавался всю свою жизнь. Других, похоже, у него не было. Никто не помнит его в компании подруги. Зато обществом коллег, готовых обсуждать математические проблемы и — что особенно ценно — ставить проблемы, Эрдьош упивался в точности как любовным свиданием. В сущности, это был Казанова от математики — тем более, что и характером он обладал столь же авантюрным и ветреным, а партнеров по интеллектуальному наслаждению менял куда чаще, чем Джакомо Казанова возлюбленных. Случалось, уже через два-три дня непрерывных занятий наступал катарсис — находилось решение, делалось открытие, — и тут, вслед за коротким отдыхом, этому гениальному шалопаю требовался новый партнер.
Сравнение с неправдоподобным венецианцем подкрепляется еще и тем, что эту своеобразную погоню за счастьем Эрдьош сделал целью своего существования. Подобно Казанове, он не имел ни дома, ни родины, ни увлечений, ни надежного дохода (говоря современным языком: нигде постоянно не работал), ни твердого общественного положения, — хотя с легкостью мог бы получить профессорскую кафедру в самых известных высших школах. В точности, как Казанова, Эрдьош всю свою жизнь скитался, — правда, не по дворцам венценосных особ, а по университетам мира. Обыкновенно он сваливался, как снег на голову, в гости к знакомым и не слишком знакомым математикам, разом выбивал их из привычной колеи, заражал своим юношеским пылом первооткрывателя — и буквально принуждал браться за новые доказательства. Всегда любивший шутку и игру слов, этот незваный гость входил к хозяевам, вместо приветствия декламируя свой неизменный девиз: «Под новым кровом — к теоремам новым!». Отличали же Эрдьоша от Казановы такие качества как неприхотливость, неприспособленность к жизни, практическая беспомощность, и полное равнодушие к собственности, которая — как и всё прочее — была для него только досадной помехой и обузой. Весь его гардероб и всё имущество, включая зубную щетку, умещались в саквояже, — прочее мешало мысли, то есть наслаждению. С детским простодушием Эрдьош полагал, что ему везде готов и стол и дом, — и, действительно, ему были рады многие — в двадцати пяти странах, на четырех континентах.
Работать он мог повсюду — и вот как это выглядело.
«Однажды в 1930-е годы в школе Святой Троицы в Кембридже Эрдьош и Дэвенпорт сидели в холле читального зала за столиком — в полном и сосредоточенном молчании. Эта немая сцена продолжалась более часа. Вдруг Дэвенпорт выкрикнул: "Это не ноль, а единица!". Тут оба они вскочили с мест и принялись хохотать как безумные и приплясывать, повергая в изумление присутствующих…»
Так вспоминает этот эпизод вдова английского математика Харольда Дэвенпорта.
Эрдьоша не интересовали философские вопросы математики, как Бертрана Рассела, или прозренческие обобщения, как Давида Гильберта или Андрея Колмогорова. По большей части он был нацелен на частные задачи, зато из самых разных областей математики. Когда результат был получен, Эрдьош не заботился о том, чтобы пристроить его в солидном журнале, а отдавал куда попало. Свое лихорадочное возбуждение он поддерживал крепким кофе, таблетками кофеина и амфетаминами: бензедрином и риталином. Для сравнения вспомним, что Казанова подхлестывал своё половое возбуждение горячим какао. Спиртного Эрдьош на дух не переносил — считал вино отравой (в точности, как знаменитые физики Пауль Эренфест* и Лев Ландау).
* Соавтор Эйнштейна, преемник Лоренца на кафедре физики Лейденского университета и многолетний друг Абрама Федоровича Иоффе, Эренфест заслуживает не короткого отступления, а серьезного исследования. Венский еврей, женатый на русской, он пять лет жил и работал в Петербурге, где заложил основания современной российской школы физиков-теоретиков. Замечательная книга о нем, изданная в 1977 году в Москве Виктором Френкелем, к сожалению, практически обходит молчанием обстоятельства самоубийства Эренфеста.
Странности Эрдьоша нашли отражение в его словоупотреблении. Музыка именовалась у него шумом, женитьба — закабалением, мужчины — рабами, женщины — хозяевами, а развод — освобождением. Были у него имена собственные и для стран. Соединенные Штаты, понятно, проходили в его списке под именем Сэм, Советский Союз — под именем Джо.
В 1984 году Эрдьош получил премию Вольфа, одну из самых почетных в математике. В денежном выражении она составляла тогда 50 тысяч долларов. Из этой суммы он оставил себе 720 долларов, а на остальные учредил в Израиле стипендию имени своих родителей. Примерно так же он обходился со всеми прочими заработками. Когда в начале 1960-х Эрдьоша уговорили на целый год осесть в Лондонском университете, свою первую зарплату он практически целиком отдал первому встречному нищему на Юстонском вокзале.
Эрдьошу принадлежит и еще один абсолютный мировой рекорд, который вряд ли будет когда-либо побит. У него — целых 485 соавторов. В связи с этим в математическом мире утвердилось понятие, одновременно шуточное и серьезное: так называемое число (или ранг) Эрдьоша. Обладатель первого ранга Эрдьоша сам был соавтором этого гения. Обладатель второго ранга — соавтор соавтора Эрдьоша, обладатель третьего — соавтор соавтора соавтора Эрдьоша, и так далее. Скажем, Альберт Эйнштейн, будучи не математиком, а всего лишь физиком (как и музыка, физика казалась Эрдьошу чепухой), удостоился чрезвычайно высокого числа Эрдьоша, равного двум.
Эрдьош умер 20 сентября 1996 года, в возрасте восьмидесяти трех лет, со славой не только гения, но чудака из чудаков, и это — среди математиков, которые и вообще-то у нормальных людей слывут чудаками. Кстати, смерть он называл отбытием, смертью же — другое: прижизненное прекращение занятий математикой. Незачем говорить, что для самого Эрдьоша смерть и отбытие совпали с математической точностью.
Если продолжить сравнение Эрдьоша с Казановой, то вот что можно еще заметить. Венецианец всегда считался с условностями и установлениями общества. Он исходил из того, что люди — бараны (любимая присказка Ландау), но держал эту мысль при себе. Он ни на минуту не забывал, что наслаждения — и даже повышенную способность к наслаждениям — не сто́ит выставлять напоказ: на зависть и соблазн тем, кто этого лишен. Талантом, как и богатством или любой другой милостью божьей, не следует кичиться, — уже хотя бы из одного только здорового суеверия, — ведь и то, и другое можно утратить (да-да, талант тоже). Вот этого-то суеверного чувства Эрдьош не знал — оттого, видно, и вёл себя скорее как избалованный славой поэт, чем как ученый, — впрочем, вполне в духе нашей эпохи, когда лучше всего продаётся скандал.
Еще парадоксальнее, быть может, прозвучит такая догадка: этот человек, будучи гениальным математиком, ни в малейшей степени не был ни мудрецом, ни мыслителем, — и здесь тоже уступал Казанове. Философия, пусть даже самая эгоцентрическая, даже прямо эгоистическая, гедонистская, всегда как-то соотнесена с общественной инвариантой, именуемой совестью (выделим это со-, указывающее на совместность): с тем, что̀ человек разделяет с ближним, что̀ имеет ценность не для одного человека, а для нескольких, в конечном же счёте, в пределе, для всех людей, — но совесть, взятая в этом широком смысле — как понятие сугубо нематематическое — была, похоже, для Эрдьоша пустым звуком.
24 августа 1998, Лондон
помещено на сайт 27 декабря 2013
