Зовут «лучшего поэта» Евгений Рейн. В программке лондонского Пушкинского клуба так и значилось: «'Russia’s greatest living poet', mentor of Brodsky». Внутренние кавычки подразумевают цитату. Источник не указан, но очевиден: Рейна выдвигает тот же деятельный кружок, который в свое время поднял на щит Бродского. Заметим, что быть учителем (ментором) Бродского было в ту пору нехитро. Нобелевский лауреат начал писать поздно, в 18 лет. Рейн, родившийся в 1935, — шестью годами старше. Рассказывают, что когда молодой Рейн предложил молодому Бродскому отвести его к Ахматовой, тот спросил: «А кто такая Ахматова?»
Круг, выдвинувший Бродского и Рейна, — люди 1960-х, поверившие в антисталинскую оттепель. Они первыми оказались за границей, когда, вслед за крушением надежд, началась эмиграция, и в значительной степени способствовали присуждению другому «лучшему поэту», ныне покойному, нобелевской премии. Честный продукт сталинской эпохи, шестидесятники нуждались в вожде — великом, лучшем; нуждаются и теперь. Отсюда эта смешноватая попытка устраивать табель о рангах там, где для человека добросовестного она невозможна.
Между тем слово поэт, как мы знаем от Горация, — не обозначение профессии, а оценка качества. Плохой поэт — противоречие в терминах. Хорошие стихи, особенно по-русски, писать просто; быть поэтом — трудно. Да и на «лучших поэтов России» мы в Лондоне насмотрелись. По крайней мере трое приезжали сюда из Москвы с этим титулом: Геннадий Айги, Дмитрий Пригов и Ольга Седакова. Из них первые двое — вовсе не поэты, последняя — только-только поэт, с натяжкой (она, кстати, была тут провозглашена даже не лучшим поэтом России, а вообще лучшим из всех ныне живущих поэтов).
По счастью, Рейн — не из этой компании. Он — поэт. Лучшие из его стихов тяготеют к русской классической традиции. Их родство со стихами Бродского местами очень заметно, но это и понятно: оба — из одного котла. Скрытые цитаты (мощнейшее лирическое средство) часто отсылают у него к классикам: например, к Пастернаку и Арсению Тарковскому (а через него — к Мандельштаму). Рифма, когда она есть, отличается простотой и благородством (лишь очень изредка напоминая евтушенковские кривляния 1960-х).
|
Вон на платформе, под грохот товарняка жду электричку последнюю — будет наверняка. Вон у ограды с первой стою женой, все остальные рядом стоят со мной. Ты, мой губастый, славянскую хмуришь бровь, смотришь с опаской на будущую любовь — Как хороша она в вязаном шлеме своем, — будет вам время, останетесь вы вдвоем... |
Такие стихи, при всей их видимой простоте, без душевных затрат и таланта — не написать.
В книге, продававшейся на выступлении, немало и верлибров, близких сердцу английских переводчиков Рейна, но для русского читателя менее значительных.
Индивидуальности резко очерченной, рельефной, при первом знакомстве у Рейна не видно. Это хороший знак: у тех, кто работает на совесть, нет потребности в самовыпячивании, а чтобы разглядеть индивидуальность действительную, нужно ведь и самому быть индивидуальностью. Критической мысли иногда требуются на такую работу годы; недаром современники проглядели Тютчева. (Еще один «лучший поэт», побывавший в Лондоне, Андрей Вознесенский, «живой гений 1960-х», броской индивидуальностью обладает, только вот о нем всё еще спорят, поэт ли он.)
Если сосредоточиться на несомненном, то на первый план у Рейна выдвигается подлинность. Его стихи не выдуманы, а прожиты. Мастерство в них хоть и не ошеломляющее, но надежное и тоже несомненное. Значит, они проживут еще лет пятьдесят — минимальный карантинный срок для сколько-то устоявшейся оценки в поэзии.
Книга Рейна, продававшаяся за десять фунтов, — еще одна билингва. На четных страницах — стихи по-русски, на нечетных — по-английски. Кому такая книга адресована, понять нельзя. Зачем она самому Рейну, тоже загадка. Кажется, уж сколько раз твердили миру, что живущих поэтов переводить не стоит: чепуха получается. (В английской части книги от Рейна — только имя, да и то с ошибкой: Rein вместо Rhein.) Но не вполне бескорыстный культурный обмен вокруг перевода стихов по-прежнему процветает, обедняя обе культуры и не давая ровным счетом ничего подлинным любителям поэзии, русской и английской.
Поэт оказался громкоголос и басовит. Стихи читал медленно, нараспев, затем давал слово переводчикам. Некоторые стихи комментировал, оговорившись, что вообще комментарии считает лишними. В Пушкинском клубе они лишними не были. Не все из 35-ти собравшихся пришли ради стихов.
В промежутке между первым и вторым отделением, на крыльце клуба, Рейн рассказал, как в 1997 году вместе с государственной (бывшей сталинской) премией получил и квартиру. Во время церемонии присуждения лауреат с женой оказались на сцене как раз между Лужковым и Ельциным. Жена пожаловалась начальству на плохие жилищные условия поэта, и дело было решено.
14 сентября 2001,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 4 марта 2012
газета ЛОНДОНСКИЙ КУРЬЕР №?, сентябрь 2001
