Юрий Колкер: ИЗ ПИСЕМ В ЭСТОНИЮ, 2000

Фоном к приведенному здесь эпистолярному роману служат следующие обстоятельства моей жизни.

На рубеже веков мне приходилось подрабатывать мелкой журналистикой. Я писал под дюжиной опереточных псевдонимов типа Тарас Абгалдырь, Никифор Оксеншерна, Прасковья Дункан, Джонатан Молдаванов. Западные русские издания платили тогда по 20-60 долларов за статью, то есть деньги вполне издевательские — но не для моего нищенского бюджета. Чтобы не умереть с голоду, одну и ту же статейку (из которых, случалось, не все были пусты) я печатал по нескольку раз в разных странах и изданиях, так что в год выходило до двухсот подобных публикаций. «Они делают вид, что платят; мы делаем вид, что пишем специально для них», — не только я руководствовался тогда этим правилом, навязанным временем.

В 1999 году таллинская писательница С. Б., с которой я приятельствовал с 1972 года, но не встречался больше четверти века, ненадолго увлеклась моими стихами и вызвалась помогать мне в моей борьбе за выживание: пристраивать мои статейки в Эстонии. Я согласился попробовать. Оказалось, что в денежном отношении это предприятие можно было в счет не брать: платили, случалось, по 3-4 доллара за статью, в лучшем случае по 10 долларов, а иногда и вовсе не платили, ссылаясь на переживаемые изданием временные трудности. Тем не менее я продолжал игру в течение года. Сейчас, педантичности ради пересмотрев свои записи, вижу, что всего было мною сделано тогда в Эстонии 25 публикаций: одна в журнале Таллинн (редактор Нэлли Абашина); 5 в журнале Астра (редактор Елена Дормидонтова); 17 в газете Вести (редактор Борис Тух); 1 в газете МолЭс (Молодёжь Эстонии, редактор г-н Фридлянд); 1 в журнале Радуга (редактор Алла Каллас) и ни одной в журнале Семь (редактор Илона Кингс), хотя переписка с этим изданием (c 14 февраля по 10 марта 2000) велась обнадеживавшая. Еженедельник День за днем (редактор Яна Литвинова) вовсе на откликнулся на моё письмо от 22 января 2000 года. «Мы обегали Таллинн — там каждый камень Колкера знает, ты безумно популярен», — писал мне 1 августа 2000 года литератор А. Т. из Питера.

Собственно, в газете МолЭс у меня опубликованы две статьи, но с одной из них произошёл курьез: она вышла не под одним из моих стандартных псевдонимов, а под именем посредницы, которая писала мне 22 декабря 1999: «я отдала твою статью "Милленниум" (настоящее название Календарная бомба, или Что мы, собственно, празднуем?) в газету "Молодежь Эстонии", но по ряду обстоятельств ее пришлось подписать моим именем; во-первых, в этом издании совсем не жалуют незнакомые имена, во-вторых — сложности с получением гонорара»; гонорар, выданный в феврале 2000, составил $3.5 в кронах. Посредница на эти деньги «купила себе тонкую нитку бус из сандалового, розового и персикового дерева, это будет вечным напоминанием об этом недоразумении… Уже получила от трезвомыслящих читателей благодарность за то, что с местных газетных страниц "прозвучал голос рассудка" — имеется в виду твоя статья, — поскольку эстонская коммерция диктует совсем другие понятия о 2000-м годе. Не знаю, плакать или смеяться…». И я не поссорился с посредницей; и продолжал посылать статьи в МолЭс.

Больше всего меня привечали Вести. С 22 января по октябрь 2000 года было мною туда оправлено по электронной почте 53 статьи, прямо Борис Тух отклонил из них одну, две статьи твердо обещал выпустить, но среди напечатанных они у меня не значатся, про остальные 35 история молчит. Платили в Вестях по 125 крон за 4500 знаков, «но Вам» (писал мне Тух) «как делающему нам честь автору» больше: 155 крон ($9.69 по тогдашнему курсу кроны). В месяц иногда выходило 620, даже 650 крон, всего же за 17 публикаций мне полагалось 2635 крон, то есть $165, — это почти за год. Если же (отчего не помечтать?) все 52 статьи, исключая отвергнутую, были напечатаны, тогда моё вознаграждение взлетает до астрономической суммы в $504; но это мечты… Ничего к Борису Туху, кроме искренней благодарности и дружеского расположения, я не испытывал. С миру по нитке…

Привожу второе моё письмо к Илоне Кингс (журнал Семь), а за ним — некоторые из моих писем к С. Б., удержавшие, мне кажется, атмосферу того времени и штриховые портреты корреспондентов. Вся переписка велась по электронной почте.

спасибо за любезное письмо и обстоятельные сведения о Вашем издании. Прежде всего отвечаю на Ваш вопрос о гонорарах. Ни одно современное русское издание не платит писателю по труду — и от Вас я тоже златых гор не ожидаю. Я предлагаю вот какой путь к налаживанию взаимопонимания и сотрудничества (в точных науках он известен как метод проб и ошибок): я присылаю Вам материал — Вы его принимаете или отвергаете, а если принимаете, то печатаете и платите (по совести, исходя из Ваших возможностей), я присылаю следующий и т. д, а спустя некоторое время мы оба оглядываемся и решаем, стоит ли игра свеч. При этом поначалу, не забывая о Ваших интересах, я буду следовать преимущественно моим, — писать о том, о чем я всё равно не писать не могу, — Вы же, отклоняя что-то из присланного, будете направлять меня.

К этому письму прилагаю интервью с первым россиянином, ставшим почетным гражданином Сити. Могу прислать и его портрет.

(из писем к С. Б.)

Надеюсь, дорогая, что дело у тебя идет на поправку. А я не вполне выкарабкался из ларингита.

Статья: ты имеешь ввиду свою Ассимиляцию с человеческим лицом? Ее напечатал балтиморский Вестник и заплатил мне 10 долларов, которые тебя ждут. В мою программу [радиожурнал Европа, который я выпускал с 1999 по 2002 год на волнах русской службы Би-Би-Си в Лондоне] она (пока) не идет, у меня куски длиннее.

Кассету с Вийдингом я получил, но еще не занимался им. То, что проступило, не к чести Вийдинга. Начала вырисовываться откровенная бездарь, притом самодовольная. В любом случае, Эстонии у меня [в бибисишной Европе] было в последнее время слишком много. Я не могу рассказывать о ней в каждом выпуске.

Посылаю тебе старое стихотворение, связанное с тобою, но не для публикации.

Пойми меня правильно: мне не нужны стихотворные публикации в Эстонии. Это совсем не чванство. Если бы меня просили из журнала или газеты прислать стихи для публикации — это одно, а навязывать их твоими руками, да еще конкурировать с вийдингами — увольте. Авторов у вас хватает и без меня.

В твоем стихотворении (где ты «заложница») последнюю строку «Горячим чаем и крестьянским медом» лучше бы поменять на «Горячим чаем, вересковым медом». Мед — всегда крестьянский.

Ты «ненавидишь толпу», а пишешь Таллин через два н, то есть как раз и идешь на поводу у коллективного бессознательного. Могла бы хоть в письмах ко мне воздержаться.

[в тот же день, 3 января 2000; ответ на предложения и возражения]

Ничего не нужно присылать [из моих статей, напечатанных в таллинских газетах и журналах; я свои публикации никогда не коллекционировал], меньше всего — журналы. Насчет пропавшего вознаграждения — дело знакомое; не впервой. Хорошо было бы найти газетку, лучше невысокого пошиба, но платежеспособную. Полученные доллары, если уж не хочешь считать их своими, придержи.

О публикации моих стихов: не в том дело, что «ваши люди не провинциалы» и совсем уже не важно, что они «выпускники Тартуского университета«. Мне и Лотман не указ. В главном он постыдно провалился — и стихов не понимал напрочь, в точности как вся эта банда. (Силен был в другом.) Но вот ведь ты просишь стихов о Таллине и Эстонии, а не просто стихов, — и уж это, точно, провинциализм. Провинциализм и в другом: в том, что ваши выпускники (ты в том числе) согласны видеть в расслабленной мазне Вийдинга стихи и творчество — и еще какое-то там параллельное по отношению к моему пространство. Я жизнь свою поставлю об заклад, что поэзия тут не ночевала. И я не хочу, чтобы меня считали поэтом те, кто считает поэтом Вийдинга, — не хочу ни их признания, ни их похвал. Я был там, где этот мошенник обретался при жизни, и всё это вижу изнутри, — оттого и ненавижу, вместе с приговыми, рубинштейнами и прочими эманациями Вийдинга в России. Фашизм не пройдет.

Прости за резкости. Иначе говорить об этом не могу. Возвращаюсь к твоему письму. Других стихов об Эстонии у меня нет. Писать что-либо специально об Эстонии в прозе ради теплого приема со стороны ваших интеллектуалов я не стану. Если напишется — пришлю, но вряд ли напишется. И вряд ли понравится. Я откровенный приспособленец в моих текстах, которые пишу для заработка под псевдонимами, — но тем свирепее я отстаиваю своё в других текстах.

C-a, стихи ведь не напишешь по заказу, а их нету, и прислать нечего.

Эстония могла стать чем-то важным в моей жизни. Я не в шутку, а всерьез думал о переезде в Эстонию в 70-е годы. У меня, если помнишь, были научные контакты [в 1970-е годы, по части математической биологии] в Тыравере [научный центр под Тарту]. Мне было ясно, что в Питере жизни не дадут, а в Эстонии что-то брезжило… Никогда не забуду некоторых мелочей, показавших, что я прикасаюсь к другой культуре, — скажем, нашего с тобою похода в кафе [в 1972 году] и некоторых впечатлений, которые долго пересказывать. Я остро тогда почувствовал боль за эстонцев — и свою косвенную вину перед ними как оккупанта. Но всё это проехало и в стихи не вылилось. Я готов печатать у вас стихи, не связанные с Эстонией и уже появлявшиеся в других странах, — так ведь вам, похоже, не это нужно.

Теперь о провинциализме. Ты меня будто не слышишь. Я уже сколько раз говорил, что провинциализм сам по себе бывает плодотворен и привлекателен, — возьми хоть Одессу начала века, — я двумя руками за провинциализм, но что же он, по совести, дал у вас? А просьба прислать стихи, связанные именно с Эстонией, — это уже не плодотворный, а дурной провинциализм, вас же и унижающий. Почему не вообще стихи? Ведь это означает, что вас интересует не поэзия, а какое-то краеведенье.

О каком своем тексте ты спрашиваешь? Не о том ли, что начинается словами: «Тех, для кого русский язык родной…»? Если да, то он несколько пустоват. (…) Затем, концовка звучит как-то излишне самонадеянно: «Уже сейчас можно с уверенностью сказать, что творчество русских писателей, поэтов, художников в Эстонии — совершенно особая, уникальная область русской культуры…». Может, это и так (теоретически должно быть так — и рано или поздно будет), но твое утверждение выглядит голословным, оно ничем не подкреплено. В жанровом отношении статья несколько аморфна. Что это, сообщение или декларация? Короче, мое скромное мнение состоит в том, что над текстом нужно работать. Но если хочешь, попробуй продать. Вот адрес балтиморского Вестника, где тебя уже печатали с моей подачи: krochik@usa.net; пошли как есть, и докажи мне, что я не прав. Они — издание желтое, но на письма отвечают и платят исправно.

C-a, стихи — не товар, за них гонорара не ждешь. Дело здесь для меня не в деньгах. Если ты хочешь, я составлю подборку из книги, которая должна выйти в Питере [Ветилуя, СПб, 2000].

…Описывать себя? Но ведь я вот вижу тебя как в капле воды в каждом твоем письме — неужели меня в моих письмах меньше? А живу я тем, что я — вьючное животное, вот и вся моя жизнь. Ничего интересного. Обнимаю.

Дорогая C-a, отвечаю на твое позавчерашнее письмо, над которым я уронил не одну старческую слезу.

Прежде всего, и для меня Россия — отнюдь не «моя страна». Эта страна так устроена, что она — ничья. Все ее дети — пасынки. Объяснение этому странному феномену, конечно, не в березках, а в людях. Худшего человеческого материала в мире нет. В подсознании масс живут две неискоренимых подлости: имперское высокомерие и разделение народа над два слоя: посвященных и не посвященных. Выздоровление наступит не раньше, чем наугад спрошенный московит призна́ет, что он не лучше, а хуже наугад выбранного голландца, а московский телевизионный диктор перестанет воображать себя избранником и смотреть свысока на того, к кому обращается с экрана. На нашем веку такого не произойдет.

Ты очень правильно учила своих детей. Любить дальнего легче, чем ближнего, — а кровожадные идеологии уходящего века как раз и есть уродливое преломление этой любви к дальнему.

На эстонцев же ты нападаешь зря. Конечно, ихние фокусы ты, в отличие от меня, на своей шкуре чувствуешь. Но здравый смысл и правда — на их стороне, а перегибы и глупости есть всюду, даже в старинных демократиях. В молодых же — они просто неизбежны. Возьмем Израиль, который ты готова признать своей страной. Думаешь, там нашему брату не достается? Я-то ведь там жил целых шесть лет и кое-что знаю. От некоторых вещей волосы дыбом становятся. И мой скромный вывод вот каков: нигде нет для нас дома. Человек — метафизический изгнанник из рая, он — везде чужой.

Теперь — комментарий к следующему твоему пассажу, над которым я чуть было не растрогался:

«Мне кажется, что ты ведешь самоубийственную жизнь, работая без продыха. Разве ты не понимаешь, что ты должен беречь себя для творчества? Понимаешь ли ты сам, чего ты стоишь? Твои стихи — это не только твое личное дело — мир станет беднее без того, что ты не напишешь. Ты, конечно, можешь сказать, что плевать тебе на мир. Но ведь что-то для тебя имеет значение? Что? Зачем ты пишешь? Важно ли тебе, что твои стихи вообще читают?»

Во-первых, любая жизнь самоубийственна. Ты заметила, чем она кончается? Во-вторых, жить для творчества — вздор. Человек живет для наслаждений (этому и Каббала учит). Когда в 1973 году я решил уезжать [эмигрировать из СССР] и поделился этим с Кушнером, он сказал мне: «Что вы делаете?! Кому там нужна русская поэзия?» На что я ему ответил: «Я туда еду не писать, а жить». Весьма характерно, что этот умный человек совершенно не мог взять в толк, что его-то удерживает в России реальный читательский отклик (он печатался), а у меня такого якоря нет. Мои стихи и в России никому не были нужны. Год или полтора назад он гостил у меня в Англии [на самом деле — в ноябре 1997], и я напомнил ему этот разговор, добавив, что и теперь живу не для того, чтобы писать, а просто так вышло, что я живу и пишу. Тут он и вовсе распоясался. «А я, — говорит, — живу, чтобы писать!» Я с трудом сдержался, чтобы не расхохотаться. «Нельзя, — говорю, — быть до такой-то уж степени гедонистом…» Но он, кажется, опять ничего не понял.

«… мир станет беднее без того, что ты не напишешь…»! Ах, милая… Как тут не пустить слезу горохом? Наконец-то кто-то оценил меня по достоинству! Вот оно, долгожданное признание! Родная душа, по которой я истосковался! — Но, обожаемая C-a, не вздор ли это? Мир не замечает и не таких, как я. Допустим на минуту, что я лучший современный русский поэт. Я, в скромности своей, примерно так и думаю: равных себе вижу, а гениев что-то различить не могу. Ну и что? Поэзия — маргинальное занятие, русская поэзия — и вовсе задворки цивилизации. Пушкина — никто на Западе ни прочесть, ни понять не может, а ты говоришь — «мир станет беднее» из-за меня. Русский журналистик еврейских кровей, живущий в Лондоне и пописывающий стишки, — вот я кто. Через пять лет после моей смерти обо мне вообще никто не вспомнит. И, как ни горько, а это — правильно. Вспомнишь, может быть, ты, но и ты к тому времени будешь знать всему место и меру, ибо твое сегодняшнее расположение ко мне уляжется.

«…Ты, конечно, можешь сказать, что плевать тебе на мир. Но ведь что-то для тебя имеет значение? Что? Зачем ты пишешь? Важно ли тебе, что твои стихи вообще читают?»

Я — нормальный автор и к похвалам чувствителен. На мир мне не наплевать, а просто я на свой счет обольщаюсь в меру. Мне нравится, когда меня читают, но похвалам я никогда не верю вполне (как и изъявлениям любви), и вообще предпочитаю критику: она будоражит. Твои сообщения о том, что меня кто-то там прочел с восторгом, щекочут мне самолюбие, — но я допускаю, что похвалы в мой адрес тебе послышались или преувеличены тобою, поскольку ты ко мне хорошо относишься. Пишу я не зачем, а почему: «не могу молчать». Я графоман.

«Понимаешь ли ты сам, чего ты стоишь?» На этот вопрос я уже частично ответил, но есть еще и такой ответ: десять долларов за кусок (за полдня работы), вот чего я стою. Вокруг меня нет ни одного человека, кто был бы беднее меня. Я на шестом десятке и — у разбитого корыта [после 1996 года Би-Би-Си держало меня внештатником на сдельщине (20 радиожурналов в год), оттого-то мне и приходилось заниматься журналистикой]; настолько, что не могу с любимой женщиной на Канарские острова на неделю съездить (не на Сейшелы), тогда как для среднего лондонца это — четверть месячной зарплаты. Я цифру знаю точно: именно — четверть. А ведь есть еще и не средние…

Я только что получил твое сегодняшнее письмо. Жаль, что ты не упоминаешь, в чем суть несогласия Т. [эстонский журналист, которого я просил подготовить материал для русской службы Би-Би-Си]. Для моей передачи тебе писать еще не время [для радиожурнала Европа, который я выпускал в Лондоне на волнах русской службы Би-Би-Си; к моменту написания этого письма я уже взял у С. Б. и выпустил в эфир два ее материала]; я к Эстонии раньше осени вернуться не смогу. Более-менее граждане [присланная мне (для Би-Би-Си) заметка С. Б. о гражданском неравноправии в Эстонии тех русских, которые не смогли или не захотели выучить эстонский язык] — пустоваты. И потом: что это за слово более-менее? Это ведь уличная скороговорка, литературная норма: более или менее.

Юрий Колкер

ИЗ ПИСЕМ В ЭСТОНИЮ

(2000)

(из писем к С. Б.)