Меня спрашивают: как можно было общаться с Полухиной? как можно было брать ее всерьёз, довериться ей хоть на крохотную секунду? — На это отвечаю: время было другое. Что очевидно во втором десятилетии XXI века, не было очевидно в 1980-е годы.
Да и мы были другие. Tempora mutantur et nos mutamur in illis. На многое приходилось закрывать глаза во имя главного. Время (во всяком случае, для меня, недавнего эмигранта; я вырвался из Совдепии в 1984 году) было проникнуто верой в русскую культуру, в будущую Россию, которая непременно ведь станет продолжением России пушкинской. Эта вера подразумевала объединение всех сил, способных противостоять большевистскому помрачению; подсказывала примирительное отношению к самым жалким представителям нравственного сопротивления. Каждому, кто служит будущему (никто ведь и в кошмарном сне не мог вообразить себе Россию 2014 года!), в 1987 году хотелось протянуть руку — и уступить в мелочах, в том, в чём можно уступить, не поступаясь совестью. Полухина неумна, необразованна, не понимает стихов? Ничего, потерпим! Она ведь Бродскому свои усилия отдаёт, а не Ахмадулиной. Бродский не во всём замечателен? не выдерживает сравнения с Пушкиным, с Блоком? Но ведь он поэт настоящий, не эстрадный кривляка, не приспособленец из субсидированной литературы. Всё в сравнении познаётся! Рядом с мелкими советскими фрондёрами-рифмачами он именно колоссален (это слово я употребляю в первом из приведённых здесь писем) — потому что несомненен, подлинен, что уже чудо в нашей пустыне. А что Бродский в контексте мировой поэзии и русской поэзии XIX века не колоссален, это вдумчивый читатель и сам знает, и в моей статье о Бродском прочтёт, статью же не кто-нибудь мне заказал, а та самая университетская дама Полухина. Разве с ее стороны это не благородный шаг, не примирительный жест в духе нашего общего служения? Ведь она знает, что я Бродским не восхищаюсь, и, однако ж, хочет услышать и обнародовать в своём учёном сборнике моё мнение. Она служит России!
Простая мысль, что человек глупый и необразованный не бывает благороден, что к истине он равнодушен, а служит всегда только себе, не шла в ту пору мне в голову, — ей мешали вера, надежда и любовь.
Ю. К.
10 июня 2014,
Duisburg, Nordrhein-Westfalen
36/4 Ha-Arba'a St
Pisgat Ze'ev, Jerusalem, Israel
[≈25 октября 1987]
[Валентине Полухиной
University of Keele
Department of Modern Languages
Staffordshire ST5 5BG
]
Дорогая Валентина,
прежде всего, поздравляю Вас с громадным успехом Бродского [21 октября 1987 было объявлено о присуждении ему нобелевской премии]. Я рад этой премии не меньше Вашего: это успех всей нашей культуры, он бросает отсвет и на бедного зоила из литературной провинции, решающегося не принимать нравственно-эстетической системы лауреата. Премия давно подразумевалась. Огорчит она разве лишь Кривулина, тоже многие годы работавшего в этом направлении, но теперь свой шанс потерявшего. Говоря всерьез, Бродский — единственный из современных русских поэтов, кто мог по праву рассчитывать на такую награду.
Письма Ваши я получил поздно: виновата бесконечная череда еврейских праздников, общая тутошняя безалаберность — и моя болезнь, так некстати совпавшая с переездом на новую квартиру. Отвечаю сначала на письмо от 26.09.87.
Во-первых, Вы едва ли правы, говоря, что я выбрал для критики слабые стихи [речь идет о моей статье о Бродском, заказанной Полухиной для ее литературоведческого сборника и отосланной ей 14 сентября 1987 года]: как раз наоборот, в каждом временном периоде я старался выбрать именно те стихи, которые мне нравятся, с моей точки зрения в целом — хороши. Не моя вина, что и в них я нахожу вещи, для меня неприемлемые. То же и с выхватыванием из контекста. Любые стихи страдают от расчленения, любой анализ — вивисекция; но хорошо написанные стихи страдают при этом меньше, чем написанные кое-как. Решитесь ли Вы утверждать, что я где-либо недобросовестен, открыто подтасовываю, жульничаю? Да и контекст учтён. Я даю определение моему пониманию этого контекста, поминутно оговариваясь, всячески подчёркивая мою готовность поставить рядом с моим пониманием — другое, альтернативное. Большинство высказанных мною мыслей не имеют претензии выглядеть доказательными. Уже в преамбуле я говорю, что я всего лишь пристрастный критик, а не исследователь. Вы же, прочтя: «эти неточности (если признать их таковыми) не носят у Бродского сколько-нибудь систематического характера», подробно, с помощью подсчётов опровергаете мое мимолётное и в принципе недоказуемое впечатление. Что касается контекста, то мой читатель видит: с моей точки зрения Бродский колоссален, но не великодушен. Перед колоссом стоит знак минус. Это и есть мировоззренческая посылка. Она — часть другой, тоже намеченной в статье. Из двух первых мировых универсалий, добра и зла, Бродский (в моей системе отсчёта) обращен лицом преимущественно ко второй. Он, при всех необходимых оговорках, должен быть отнесен (и сам себя относит) к авангардизму, который (с моей точки зрения) есть проекция этой самой универсалии в плоскость эстетическую, тогда как тоталитаризм, близнец авангардизма, есть проекция мирового зла в плоскость политическую. Человечество (кажется) намерено избавиться от обеих самоубийственных тенденций, и когда вскоре (на рубеже веков: Бог даст, доживем) подлинный интерес к поэзии возобновится, этот интерес (как я думаю) будет строиться на отталкивании от авангарда, на тяге к непосредственно явленным добру и красоте. Одевать штаны через голову надоест. Будет синтезирована новая простота и открытость. Я верю, что это произойдет, и потому совершенно спокоен за судьбу моей оценки Бродского.
Вы не совсем внимательно прочли секцию Разжижение текста [моей статьи о Бродском]. Акцент в ней сделан на проглатываемый звук (жизЫнь), только этот момент для меня по-настоящему и важен — и он бесспорен, остальное — сопутствует ему. Потому и мои слова о них лишены доказательности. Вся моя аргументация построена лишь на моем чувстве слова, которому Вы с полным правом можете противопоставить Ваше. Мне хочется слышать -ье там, где Вы (и Бродский) слышите -ие: возразить тут нечего. Есть два мнения, две оценки, основанные на интуиции. Вы думаете, что языковой тенденции нужно покориться, я считаю, что ей достойнее противостоять. Кто может запретить мне считать эту тенденцию — профанацией? Но зато и можно, и совсем нетрудно запретить мне высказать мою точку зрения. Такой запрет был бы только последователен с точки зрения торжествующего авангардизма, составившего в зарубежье литературный истеблишмент: этот запрет лишь подтвердил бы тоталитарную природу авангардизма. [Заказанную Полухиной статью о Бродском мне, действительно, долго не удавалось напечатать; в итоге статья появилась в 1991 году, в №162 журнала Грани (Франкфурт-на-Майне).]
Ваше письмо от 12.10.87 пришло вместе с отзывом и письмом Лосева. Его реакция (как Вы отмечаете, мною предугаданная) вполне понятна: это типичная охранительная реакция. Под угрозой оказался его душевный (конечно, не материальный — но кто знает, не прошла ли в подсознании мысль и о нем?) комфорт, любовно созидавшийся многие годы. Комфорт, замечу, Лосевым вполне заслуженный: этот умный, талантливый и превосходно образованный человек заплатил за него кровью и пóтом. Но в чем-то главном Лосев всё же держит нос по ветру. Он делает только верные ставки. И если его любовь к Бродскому искрення вне всякого сомнения, то его интерес к другому нобелевскому лауреату кажется мне не столь бескорыстным. Впрочем, это отдельный вопрос.
Ни из письма Лосева, ни из Ваших писем я не сумел вывести, будет ли помещена моя статья в сборнике, для которого писалась. На тот случай, если будет, прилагаю план ее сокращения. Обращаю Ваше внимание на следующее: достаточным и безукоризненным поводом отклонить ее могут служить а) опоздание с представлением и б) превышение объема на 0.34 страницы (исходя из 29 строк на страницу при double space type). Несколько зная меня, Вы, конечно, не заподозрите, что отклонение моей работы будет мною использовано в качестве повода для публичного скандала. Более того: я не верил, что статью Вы напечатаете, — даже когда принимался за нее. Я прекрасно понял Вашу мысль: подталкивая меня к этой работе, Вы надеялись, что человек неглупый и не бездарный, принявшись за Бродского, не сможет не увлечься им — и в итоге напишет нечто отличное от того, что он писал в частных письмах. Мысль Ваша была благородна, но не безукоризненна: я пишу стихи дольше, чем Бродский, читаю и думаю о них не меньше его, и мои взгляды, сложившиеся не вчера, не могли измениться вдруг. Поэтому не корите себя: я хоть и не собирался приводить в систему свои давние мысли о Бродском, но ни в коей мере не жалею о проделанной работе (жалею лишь о том, что сказал далеко не всё, и многое мог бы сказать лучше, будь обстановка хоть в малейшей степени более благоприятна).
Приезжайте в гости. Теперь у нас квартира (первая и в моей, и в таниной жизни), где Вы могли бы остановиться.
Ваш
Ю. Колкер
Следующее письмо нуждается в пояснениях.
В начале 1993 года Полухина предложила мне прочесть рукопись, составленную ею из ею же взятых интервью о Бродском, и высказаться о прочитанном. Позже, когда эта рукопись вышла отдельной книгой,
я напечатал мои замечания на нее в питерском журнале
YuriKolker
58 Milton Drive
Borehamwood
Herts WD6 2BB
10th March 1993
Ни одно доброе дело, сударыня, не остается безнаказанным, — оттого-то, пытаясь удержать Вас от ложного шага, я и нарвался на грубость. Что ж, тем лучше: мне это дает возможность говорить без обиняков, не тратясь на дружескую деликатность, — и сложить с себя всякую вину за то, что я не помешал Вам окончательно погубить Вашу и без того неблестящую репутацию. Ваша, с позволения сказать, книга плоха по совести, а не потому, что я не люблю Бродского. Прежде всего, это не книга. На 80 процентов она пуста: заполнена междометиями. Непросеянная сумятица устной речи имеет ценность в романе или, быть может, в психопатических тестах, но никак не в литературоведческом труде. Затем, все, что в сборнике написано Вами, начиная с предисловия, полно ошибок и неточностей, мало того, написано невозможным для культурного человека языком. Вам, попросту говоря, необходим редактор, знающий по-русски и обладающий литературным вкусом, — иначе у Вас на каждой странице будет попадаться по Гиппокрену (ошибка характерная, показывающая, что русской поэзии Вы не прочли), да еще с галантерейными пояснениями. А это, между прочим, и на репутацию Бродского бросит весьма своеобразную тень.
Что же касается самого Бродского, то все, что я думаю о нем, я сказал в моей статье в Гранях, другого — никому не говорил, и Вам не следовало бы передергивать. Такой подход только подчеркивает Ваше равнодушие к истине и совести. Я не «не выношу Бродского»: он мне всего лишь неинтересен как поэт (но интересен как психологический феномен: как второй в русской культуре — после Тихонова — набоб от поэзии). Не выношу же я идолопоклонства, в особенности тогда, когда оно становится бизнесом — и сопровождается невежливостью. Так что не трудитесь отвечать на это мое письмо, не справляйтесь впредь о моих житейских трудностях и не поздравляйте меня с новогодними праздниками. Дружба, не предполагающая добросовестности, не имеет для меня никакой цены.
1987, Иерусалим; 1993, Лондон;
помещено в сеть 19 августа 2010
