В наши дни, когда искусство, по общему признанию, переживает небывалый упадок, художники (или тех, кто себя именует художниками) всё чаще обращаются за вдохновением к естественным наукам.
Французский кубист Жорж Брак сказал некогда: «Искусство будоражит, наука — успокаивает». Художники минувших времен едва ли безоговорочно приняли бы первую часть этого определения. Они сказали бы: «Искусство должно волновать, но волнение — не цель, а средство: эстетический прием, вскрывающий красоту мира в его единстве». Однако на рубеже двадцатого века искусство, вообще говоря, порвало со служением красоте и эстетическим постижением полноты бытия. Это был первый шаг в сторону так называемой политической корректности. «Безобразное существует, — прямо и косвенно заявляли представители всевозможных -измов, — значит, оно должно быть представлено в искусстве наравне с прекрасным. Уродство — такая же мера бытия, как красота.» — Спор о том, верен ли этот подход, ведется и по сей день, — хотя, по правде говоря, вяло: художникам больше не верят; общество охладело к искусству.
Французский кубист Жорж Брак сказал некогда: «Искусство будоражит, наука — успокаивает». Художники минувших времен едва ли безоговорочно приняли бы первую часть этого определения. Они сказали бы: «Искусство должно волновать, но волнение — не цель, а средство: эстетический прием, вскрывающий красоту мира в его единстве». Однако на рубеже двадцатого века искусство, вообще говоря, порвало со служением красоте и эстетическим постижением полноты бытия. Это был первый шаг в сторону так называемой политической корректности. «Безобразное существует, — прямо и косвенно заявляли представители всевозможных -измов, — значит, оно должно быть представлено в искусстве наравне с прекрасным. Уродство — такая же мера бытия, как красота.» — Спор о том, верен ли этот подход, ведется и по сей день, — хотя, по правде говоря, вяло: художникам больше не верят; общество охладело к искусству.
Что до второй части определения Брака (до слов «наука успокаивает»), то ученые обыкновенно считают его подход обывательским, изобличающим полное непонимание науки. Ничего успокоительного нет ни в самой в науке, ни в процессе научного творчества, ни даже в истории науки — достаточно вспомнить Галилея, едва не угодившего на костер, или книгу Коперника, которую церковь запретила как еретическую. Да и Мартин Лютер, помнится, говорил, что истина нелицеприятна и даже болезнетворна, между тем наука — что бы ни говорили про нее художники — всё-таки не служба комфорта, а служение истине, — во всяком случае, была таковою на протяжении веков. Эстетика тоже очень важна в науке: уравнения и выводы красивы, ибо созидающая мысль красива. Наконец, в науке необходимы страсть и воображение. Истина не дается равнодушным и часто нуждается в защите, а открытие как раз и есть взлет воображения. Великий немецкий математик Давид Гильберт сказал как-то про одного своего сбежавшего аспиранта: «Он стал поэтом; для математика ему не хватало воображения.»
Но как раз с тех пор, как художники начали поглядывать на науку свысока, они вдруг самым неожиданным образом оказались в зависимости от ученых. Впервые это обнаружилось косвенно. Теория относительности и квантовая механика, лежащие за пределами обыденного здравого смысла (который Эйнштейн, помнится, называл совокупностью предрассудков, складывающихся в возрасте до 18 лет), внушили служителям муз, что искусство тоже должно быть непостижимым для рядового ценителя. Идея оказалась на редкость плодотворной. Теперь, когда мы отказываемся признать шедевром скульптуры мятую консервную банку или серийный фабричный писсуар, теоретики искусства говорят нам: «Вы — обыватели, не понимающие замысла художника».
Дальше пошли заимствования прямые. Формалин издавна используется в лабораториях для приготовления анатомических препаратов, но Дамиен Хёрст распорядился им иначе: поместил в большой аквариум с формалином труп овцы — и выставил его как произведение искусства. По стопам новатора двинулись другие мастера. У них в ход пошли химические препараты, которые мы затруднились бы без острой нужды внести в свой дом. Нашлось применение и медицинскому эндоскопу. «В эпоху Возрождения, — рассудила художница Мона Хатум, — искусство упивалось внешними формами человеческого тела, — теперь пришёл черед внутренних». Засовывая эндоскоп на гибком кабеле в различные отверстия своего тела, художница показывает ценителям искусства, скажем, стенки своего мочевого пузыря. Это будоражит: значит, является искусством.
Не меньшее — а пожалуй и большее — художественное впечатление приносит сегодня космос. Британский писатель-фантаст Артур Кларк сказал недавно: «Ни одно изобретение со времен зрительной трубки Галилея не распахнуло перед нашей мыслью более широких горизонтов, чем телескоп Хаббл.» В самом деле, цветные космические снимки, сделанные американским орбитальным аппаратом, неизменно поражают наше воображение. Мы с трепетом вглядываемся в спирали галактик, отстоящих от нас на миллионы и миллиарды световых лет; в яркие вспышки сверхновых звезд, погибших тогда, когда на Земле обитали динозавры. Неудивительно, что недавняя выставка этих фотографий в Лондоне стала сенсацией. Решительно все снимки были раскуплены еще до ее открытия. Удивительно другое: выставка проходила ... в художественной галерее. Задумаемся: точные астрономические данные, полученные учеными для нужд науки, — шли нарасхват как произведения искусства!
Вообще, наука последних тридцати лет обильно поставляет ходульные образы потребительской культуры. Эти образы-эмблемы подменяют не только стоящие за ними научные идеи, но и самое искусство. Веласкес и Рафаэль, любовно выписывавшие на своих полотнах мельчайшие детали (однако не ради деталей как таковых), становятся всё более чужды современному искусству, которое ставит своей целью не восхищать, а поражать, эксплуатирует наше удивление, то есть самое грубое из чувств, участвующих в эстетическом восприятии. Но как раз наука и поставляет теперь самые удивительные вещи. Этим и объясняется столь неприкрытая и явная зависимость так называемых современных художников от ученых и науки.
Послано в московский журнал Новое время
11 августа 1997
под псевдонимом
Никифор Оксеншерна
помещено на сайт 21 декабря 2013
