Чехов. Чем не повод для раздумий? Горьких, в сущности, раздумий. Вот уж кто был настоящий Горький, без псевдонимов. Тот, под псевдонимом, если приглядеться, был скорее Сладкий: сон золотой, etc. И сам сладкий, и подсластили его изрядно. Пересластили.
Впрочем, пересластили всех, кем завершался XIX век, да так основательно, что по сей день человеческих лиц не разглядеть. Всех, кого заметили, пересластили. И вышла чепуха да бронзовые истуканы. Младшим читателям — уже и вглядываться неинтересно; старшие — в большей или меньшей степени больны этим литературным диабетом.
Что можно понять в Чехове, если не видеть, что он — квинтэссенция русского провинциализма конца XIX века? Россия начинала XIX век как страна европейская, а кончила в какой-то Азиопе. Александр I — и Николай II; война против Наполеона — и русско-японская война; Пушкин — и Фофанов, — от таких сопоставлений дух захватывает. Дуэль — и та выродилась в фарс на глазах одного поколения (скажем, при жизни Петра Андреевича Вяземского, который до 1878 года дожил). Куда всё подевалось? Как корова языком слизала. А почему — нечего и спрашивать. Чтобы быть частью Европы и мира, не стоит поворачиваться к ним задом. Изоляционизм бесплоден. При нем Пушкины не родятся. А если родятся, то становятся Чеховыми…
Скука, словно патина, покрывает его бронзовый монумент. Вытащенный за шиворот в Европу (Сувориным), Чехов скучал в Италии, проехался по ней галопом, без интереса; европейцу Мережковскому за ним не поспеть было; в Венеции зевал: «на травке бы полежать». Как ясновидец может скучать? Как он может изображать скуку, как сам может быть скучен? Да очень просто. Достаточно родиться в русской провинции, в 1860-м. До конца дней не отделаешься. Скука и в твоей крови шелестит, и в твоем шедевре гнездо свивает.
Умер Чехов мальчишкой, если смотреть с наших теперешних достижений, с наших седин и залысин. «Врачю! Исцелися сам!» Пенициллина не дождался. До Флеминга четверть века оставалась.
На Западе — Чехова считают драматургом, автором пьес. Сперва смешно, а потом привыкаешь, да и видишь: недалеко от истины. Войны и мира не написал; написал Три года (какое скучное, какое некоммерческое название! Вот если бы Три мушкетера; но нет, исторические романы он крепко презирал). Всю жизнь мечтал о настоящем, большом полотне, но чего-то не хватило. Может, любви. Или скука перевесила.
А начинал-то как?! Не смешно, скорее скучно. Карикатурист, сатирик, бытописатель.
Ну, и Лика Мизинова. Чтобы понять писателя (и человека вообще, исключая полных мыслителей), нужно его главную любовную историю проследить.
Красивая? No comments. О вкусах не спорят. На снимках выглядит, как бы это выразиться поделикатнее, напористой. Можно и так сказать: нет некрасивых женщин. Главного, что в ней было, не увидим и не услышим. Могила взяла.
Чехов — тот определенно был красив. И уже знаменит. Едва ли не самый читаемый автор в России (вместе с Потапенко). Уже напечатал Степь, уже съездил на Сахалин. На дворе 1894-й. Ему тридцать четыре, ей — на десять лет меньше. Разница подходящая. Их любовной истории — пять лет, и она пришла, так сказать, к точке перегиба: нужно или венчаться, или расходиться. Лика хотела первого, Антоша выбрал второе. Не решился. Предпочел постылую свободу. Любил подругу меньше, чем она его. В ту силу любил, которая была ему отпущена; то есть слабо.
В отместку Лика завела роман с Игнатием Потапенко (1856-1929; в ту пору сказали бы: с Потапенком, что и правильнее), другом Чехова и тоже писателем (читали такого?), поехала с ним в Париж и родила от него дочь Кристину (умерла младенцем), но любовника не удержала: Потапенко был женат. Да и неизвестно, хотела ли удержать.
Вручить возлюбленную другу — в этом есть горький шарм. У кого нет такого опыта, тот жизни не знает. Или не вручить, а подсунуть? И — не возлюбленную, а бывшую возлюбленную?
С другой стороны, сюжет как сюжет. Старый, как мир; только что не гомеровский. Перед нами — его стомиллионная вариация. Хотя и то сказать: все сюжеты стары, их, очищенных от частностей, — кот наплакал. Карло Гоцци 35 знал. Шиллер проверял его — и тридцати не насчитал. Поверим скорее ему; хоть и романтик, а немец; человек основательный. Новейшие ученые изыскания говорят, что агрегированных сюжетов всего 7. Но это уж очень агрегированных. И там, где любовь, их должно быть четное число. Одно ясно: сюжетов, подсказанных нашей человеческой жизнью, мало. Чаще всего только задник меняется. Ну, и важные мелочи. Запахи, например. У каждой эпохи они свои. И у каждого человека. Решимся сказать: искусство, движимое любовью (если угодно: полом; и Фрейд тут ни при чем, за тысячи лет до него знали; прав Розанов: Бог там, где пол), подстилают в качестве фона успехи гигиены. Мыло, шампунь, дезодоранты всякие. Гвиневра бы нам не понравилась, не говоря уж о Елене Прекрасной. Мы бы к ним приблизиться затруднились.
Авантюристка Лика не поссорила Чехова с Потапенком. У Чехова был выход. В какой мере он страдал (вполне спокоен, понятно, остаться не мог), мы не узнаем, даже перечитав Чайку. Скрытен был. На то и писатель. Но, написав, выговорив наболевшее, — облегчение, нужно думать, получил громадное. Слово — сильное болеутоляющее. Душа певца, согласно излитая, разрешена от всех его скорбей.
Лидия Стахиевна Мизинова была педагогом и певицей-любительницей. И вообще всем понемножку. Отчество, не подумайте дурного, греческое, даже евангельское, апостольское. В 1889-м ей было девятнадцать, она преподавала в той же школе, что и Маша Чехова, и подружилась с сестрой драматурга.
Свое художественное открытие в прозе Чехов сделал как раз в это время: отказался от героя, внутренне копирующего автора. Так его стиль был понят критикой. Точнее, впрочем, было бы сказать другое: автор у Чехова растворен во всех героях сразу. Авторские мысли высказывают герои, от которых хорошего не ждешь. Самые отрицательные, вроде доктора из Палаты номер 6. Речевая бытописательная характеристика, привычная для тех, кто ходил в народ, в главных вещах сведена к минимуму. Чехову — не до народа. Он небу вызов бросает. Если у тебя все герои говорят на один голос, значит, ты мучаешься неразрешимыми вопросами и Бога ими искушаешь…
Критика заметила необычное. Григорович, там; Короленко; Плещеев. Молодой человек стоял на пороге всероссийской славы.
Лика была сероглазая темная блондинка. Волосы пепельные, густые и пышные. Формы — тоже пышные, не по теперешним вкусам. Худоба в ту пору считалась почти уродством (Алексей Федорович Лаптев у Чехова, герой почти положительный (Три года), прямо извиняется перед другом за худобу своей возлюбленной). Подобно девушке Маргарите Александровне, другой героине Чехова (Володя большой и Володя маленький), Лика «курила папиросы без передышки, даже на сильном морозе», что в ту пору было дерзостью и бросалось в глаза, но вместе с тем отвечало парижской моде.
Сохранились письма, 67 штук — от Чехова к ней, 98 — от нее к нему. Тон в них лишен патетики: оба корреспондента — в игривых полумасках, о любви говорится полушутя, скорее прикровенно, чем откровенно, но вместе с тем и достаточно внятно. Эрос тут, но за кадром. Слышен плеск его крыльев.
В 1890-м (год поездки на Сахалин) Чехов в первый раз собрался жениться на Лике, да передумал. Что его остановило? Странно вымолвить: ее привлекательность! Она была слишком хороша, слишком женственна, слишком многим нравилась.
Тут сразу два соображения возникают. Во-первых, что Чехов не был тщеславен. Именно тщеславные люди хотят жениться обязательнл на красивых (лучший пример — Пушкин; лучший антипример — Боратынский). А второе и главное — тут присутствует страх перед непременными изменами и муками ревности. Ведь это не двоеженец Панауров чеховский, а сам Чехов убежден, что «нет женщины, которая бы не изменяла». Чехов осторожничает, не хочет этой боли. Знает, что ревность — худшее из нравственных мучений. И не только мук ревности боится, а — насмешки. И не насмешки вообще (хотя «насмешка недостойных над достойным» в монологе Гамлета выставлена как самое страшное в этой жизни), а насмешки над обманутым супругом. Эта насмешка, в самом деле, особенная; страшнее нет. Снимается только большой кровью. (Над Медеей не посмеешься. Над Пушкиным тоже. А повернись дело иначе, смеялись бы.) Ну, а поскольку капелька тщеславия непременно есть в каждом из нас, то про Чехова так нужно сказать: тщеславие не перевесило в нем страха.
Но не занятно ли? Привлекательность — главный недостаток женщины! Нет, не занятно. И очень неново. «Сердце красавицы склонно к измене…» Только совсем юные влюбленные думают, что их случай — особый, что их любовь заслоняет собою весь опыт человечества. А Чехов немолод (34 года! по тем временам — возраст), женщин у него было — вагон и маленькая тележка, и он убежден, что измена в браке — норма, а не аномалия. Лучше уж вообще без семьи, думает Чехов. Боли меньше. С Ликой — вся голова уйдет в ревность. Не до работы будет. Ведь она — магнит, сексуальный котенок: даже на улице мужчины провожают ее взглядом.
Итак, в 1990-м Чехов поматросил и бросил. А Лике — нужно жить, она женщина. Об этом почему-то забывают, когда говорят, что роман с пейзажистом-передвижником Левитаном она завела только в отместку — и чтобы подразнить Чехова. Нет, тут сложнее и проще. Иные чеховские герои словно бы и вообще с вожделением не знакомы, годами его не испытывают, живут себе поживают, горя не знают. Лика была не из них. Сильно ли была влюблена в Левитана или слабо, другой вопрос. Но была.
Подразнить как будто бы не удалось. Внешне Чехов и бровью не повел. Как всегда, отшутился. Но задет был. Попрыгунья — не самая удачная вещь Чехова, если не просто провал. Это лубок, карикатура, библейская притча. Всё слишком в лоб. Верно: литература всегда — сведение счетов (с людьми и Богом), но, должно быть, не только оно и — не по горячим следам, не в порыве обиды. Уж больно жалок и противен в Попрыгунье художник Рябовский со своим томным «я устал» и «ах, не мучайте меня!», да и попрыгунья Ольга Ивановна слишком смехотворна, а Дымов (чуть ли не единственный всерьез положительный герой Чехова) — голая схема, декорация, подпорка декорации.
Все живые узнали себя в карикатуре. Левитан не разговаривал с Чеховым три года. Лика отношений не разорвала. Она выжидала, все еще надеялась.
Между тем Чехов времени даром не терял. Поклонниц хватало, выбор был широк. Предпочитал он скрытных, тех, кто готов довольствоваться малым, кто сознает, что претендовать на Чехова целиком — безумие; кто будет хранить тайну. Скандалов не искал, победами не гордился — в отличие от Лики, связь с которой то и дело возобновлялась — то у него в Мелихове, то в ее московской квартире.
Связь с Потапенком начинается у Лики в 1893-м. Лика уже не ставит больше на Чехова, он же — попросту пристраивает ее: благословляет новый союз (в котором видит для себя освобождение), даже — в каком-то смысле сводит ее со своим другом. Медовый месяц Лики и Потапенка проходит у Чехова в Мелихове, где Лика и забеременела. Но при всем том Чехов и тут не вполне отпускает Лику, ему всё еще по временам нужны ее ласки, он явно намерен и дальше держать ее на длинном поводке. Тогда-то она и отправляется с Потапенком в Париж.
А переписка? Она продолжается и через границы — и всё в том же ключе. Явственный сдвиг в отношениях приносят только роды. Лика рожает в Швейцарии, возвращается в Москву без копейки денег — и оказывается совсем одна. Потапенко вернулся к семье, Чехов (по-видимому) утратил к ней интерес.
Конец? Ничуть не бывало. В 1896-м Лика появляется в Мелихове как гостья Маши Чеховой, ее роман с писателем возобновляется, да так, что последующие месяцы были, пожалуй, лучшими в их странной совместности. Но — «к чему мне рай, которым грезят все?» Женитьба по-прежнему отталкивает Чехова. Постоянное присутствие женщины его тяготит. И, как всегда, ему мало одной женщины. Нет, лучше писательство и свобода. В Москве вот-вот будет поставлена Чайка, в которой выведены Лика, Потапенко и его жена.
Как известно, в Александринском театре премьера Чайки провалилась с треском прямо-таки небывалым, а возродилась позже, в Художественном. Лика была на премьере. Пьеса не поссорила любовников и даже вопрос о женитьбе не сняла. Чехов всё еще обещал, Лика всё еще верила. Но — уже из последних сил. Очень скоро верить перестала — и сама разорвала безнадежные отношения, теперь уже навсегда. Одно из писем подписывает: дважды отвергнутая. Связь длилась восемь лет.
Лика уезжает в Париж в надежде стать оперной певицей. Эта затея не удается. Вообще эта женщина перепробовала многое, начинала как учительница, подвизалась актрисой и модисткой, работала секретаршей, но профессионалкой ни в чем не стала. Жизнь сердца перевесила. Любовников было слишком много. Это ведь не секрет, что профессионал всегда любит вполсердца (в лучшем случае).
Была замужем за постановщиком Александром Шёнбергом-Саниным. Чехова, кажется, всегда предпочитала всем и не разлюбила до конца дней. Пережила его на 33 года. Умерла в Париже в сталинском 1937-м. (Ольга Книппер, вдова Чехова, стала в 1937 году народной артисткой СССР.)
Могло ли дело обернуться иначе? Можно ли вообразить Чехова, женившегося по любви? Книппер — не в счет. В 1901-м Чехову нужна была уже не любовница, а сиделка.
Прошлое не терпит сослагательного наклонения. Но отчего не пофантазировать? Кроме привлекательности, у Лики был еще один важный недостаток: она была слишком деятельна, слишком самостоятельна. В одном из писем Чехов говорит ей (разумеется, полушутя; но в каждой шутке есть доля шутки), что в ней живет громадный крокодил. Чехов мог уступить женщине менее привлекательной, менее деятельной, готовой пожертвовать своею индивидуальностью ради него, прощать ему много, включая и неверность. Он такой мог уступить, которая не помешала бы ему быть писателем… Впрочем, это — уже полная фантазия. Невозможно вообразить себе брака, да еще счастливого, который не нанес бы урона музе. Гречанка ревнива. На непонимании этого повредились умнейшие, включая Пушкина. А кто сознательно предпочтет семейное счастье — ласкам музы? О таких мы еще не слышали. Разве что Боратынский…
Есть три типа любовников: Фелимон, белый шейх и оппортунист. Фелимон обожествляет свою Бавкиду, идеализирует ее — и опирается в ней на встречную идеализацию его, Фелимона. Он всем своим существом знает, что все прочие женщины — не вполне настоящие. Он верит, что по части интимных ласк получает больше всех на свете, и Бавкида никогда не может ему наскучить. Он никогда не прислушивается к сплетням, не хочет знать, что Бавкида говорит про него за глаза. Он умирает с Бавкидой в один день. (Кажется, ближайшим примером может служить художник Александр Бенуа.)
Феллиниевский белый шейх пасет свой гарем, не требуя от наложниц абсолютной верности. Так ему легче. Верность женская, как и мужская, кажется ему суеверием. Соперники выносятся за скобки. Дело не в них, а в наслаждениях, и тут он готов делиться. Фелимон ему совершенно непонятен. Шейх никогда не удовлетворится одной женщиной, пусть самой прекрасной, самой любящей. Он хороший любовник — этим и держит несколько женщин на длинном поводке. Знает цену наслаждениям не только грубым и непосредственным. Завтрак с возлюбленной дает ему часто не меньше, чем ночь любви. (В качестве примера подойдут многие — ну, хоть Пастернак.)
Оппортуниста отличает короткое дыхание. «Любить? Но кого же? На время — не стоит труда…» Белый шейх для него — почти то же, что верный супруг-рогоносец. Острое, подлинное наслаждение дают ему только недолгие, мимолетные связи, тут же и кончающиеся. Так называемое обладание, так называемые победы. Брюсовские припадания на ложе. На смену чувственному взрыву у него быстро приходит скука. Как у Набокова: «Киприда пришла и ушла». Он быстро устает в обществе женщины (как Рябовский-Левитан в Попрыгунье), в том числе и в постели. Он коллекционер наслаждений, как оба Володи в Володе большом и Володе маленьком, где любовь выражается у героя словом тарарабумбия. Тарарабумбия — вот всё, что оппортунист может сказать влюбленной в него женщине сразу после победы — в ответ на ее униженную просьбу: «Скажите хоть слово!». (Тип оппортуниста хорошо представлен французским романом.)
Ни один тип любовника в жизни не осуществляется в чистом, беспримесном виде. Не осуществился и в Чехове. Но, кажется, Чехов вообще ближе всего к оппортунисту и лишь с Ликой — чуть-чуть становится шейхом. Половое влечение у него вызывали новизна, приключение, авантюра, и держалось оно недолго. Нужны были специальные обстоятельства, чтобы подогреть его чувственность, чтобы она воскресала по отношению к прежней подруге; нужна была Лика, притом непременно с ее любовниками.
Но про оппортуниста и то нужно сказать, что он, при всех его победах, сильно недобирает на этой ниве. Не добирает — и знает об этом, чувствует свою ущербность. Грэм Грин, читая справа налево народную мудрость, острил: только любовь сообщает половой близости полноту. А Чехов — любить по-настоящему не может, от биологического эгоизма отказаться не в силах. Не понимает счастья жертвенного, с самоотречением и трудом не ради себя. Не готов поступиться своими интересами (особенно возвышенными, творческими). К чему? Наслаждение мимолетно — и тотчас плавно переходит в скуку. Любовная жажда легко и быстро удовлетворяется, как обычная жажда стаканом воды. Воды вокруг — сколько угодно, колодец не иссякнет, если здоровье не подведет (а подведет — не до того будет). Назовем это прямо: оппортунист так и не понимает главного в интимной близости, не вполне способен к ней, неполноценен.
Вот эта-то близость (то, что на современном русском языке называют сексом) так и осталась для Чехова тарарабумбией, обманом, горькой иллюзией, злой шуткой Бога над человеком. Тарарабумбия — главная тема большого Чехова. Он занят только ею, он непрерывно сетует на несовершенство мира по этому главному пункту: на то, что любовь — обман, чреватый скукой. До толстовского решения (Левин) — не возвышается, не слышит его (а мог бы услышать; Анна Каренина закончена, когда ему было семнадцать лет). И приходится допустить, что прославленный таганрогский москвич так и остался провинциальным, несостоятельным, скучным любовником.
Осталось выяснить, что это за слово такое: тарарабумбия. Комментарии молчат. Может, большое литературоведение и знает, да придерживает, с нами не делится. Попробуем сами.
Словечко пришло из Лондона, с подмостков мюзик-холла. В 1892 году певичка Лотти Коллинз с большим успехом исполняла там песенку Ta-ra-ra Boom-de-ay (о прелестях эмансипации) в представлении под названием Мисс Хелиэт (Miss Helyett). Сочинила песенку не она. Первое исполнение документировано в 1891 году в Бостоне, Массачусетс. К началу XX века песенка (слова которой варьировались) обошла весь мир и стала приносить большие деньги. Встал вопрос о ее авторстве. В 1930-е дело дошло до суда. Генри Сейерс, американец, сделавший песню знаменитой в Массачусетсе, отрицал свое авторство; говорил, что мелодию и тему подхватил в публичном доме, где в 1880-е что-то в этом роде напевала негритянка Мама Лу. И суд постановил считать песню народной.
Всего этого Чехов не знал, до суда не дожил, сам, вероятнее всего, шансонетки не слышал, но смысл ее в чьем-то пересказе схватил верно. Рассказ Володя большой и Володя маленький написан Чеховом в 1893 году, на другой год после лондонской постановки.
12 октября 2004 //
26 января 2009,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 9 января 2005
журнал НЕВА (Петербург) №11, 2009 (название искажено редакцией).
еженедельник ОКНА (Тель-Авив) №?, 2005
журнал НА НЕВСКОМ ПРОСПЕКТЕ (Петербург) №?, 2004 (с искажениями)
в книге: Юрий Колкер. АЙДЕССКАЯ ПРОХЛАДА [Литературные статьи и очерки]. Геликон-плюс, СПб, 2008
