«Происхождение человека тем самым установлено… Тот, кто понимает бабуина, больше продвинулся по части метафизики, чем Локк…»[1] Этой дерзкой записью в карманном блокноте, сделанной в 1838 году, Чарльз Дарвин провозгласил начало революционной программы исследований, которая увенчалась двумя фундаментальными трудами: Происхождение видов (1859) и Происхождение человека» (1871). Ни один из аспектов дарвиновских эволюционных построений не вызвал таких споров, как его ошеломляющие суждения о природе человека. И ни один не оказался в большей мере насыщенным научными трудностями.
Пожалуй, одной из самых серьезных концептуальных проблем, с которыми столкнулся Дарвин, следует признать феномен альтруизма. В мире, сложившемся в результате естественного отбора, сотрудничество представляется загадкой, поскольку естественный отбор по самой своей сути эгоистичен и способствует лишь тем адаптивным изменениям, которые идут на пользу данной особи. Дарвин пишет в Происхождении видов, что инстинкт самосохранения особи «полезен для нее, но, насколько мы можем судить, не предназначен для исключительного блага других особей…»[2]. И в Происхождении видов, где он по большей части обходит стороной вопрос о человеке, и в Происхождении человека Дарвин сознает, что трактовка этой трудной проблемы остается не вполне удовлетворительной. Однако благодаря присущей ему научной проницательности Дарвину удалось сформулировать, пусть и в рудиментарном виде, три неопровержимых теоретических положения, которые в XX веке развивали его последователи.
В первом приближении Дарвин допустил, что естественный отбор может вызвать к жизни альтруистическое поведение (например, побудить особь рисковать жизнью ради другой особи), если такое поведение идет на пользу членам семьи данной особи. Это утверждение основывалось на том, что члены одной семьи обыкновенно имеют сходные наследственные черты, включая и заложенную в генах склонность к взаимопомощи. Насколько эта группа родственных особей благодаря взаимопомощи добьется преимущества в воспроизведении себе подобных, настолько и ее потомки будут способствовать передаче в следующее поколение наследственного материала, дающего репродуктивные преимущества. Все это укладывается в ключевую схему дарвинизма: в схему естественного отбора. Дарвин также высказал мысль о возможности сотрудничества между неродственными особями. Он полагал, что кооперативное поведение может продолжаться до тех пор, пока преимущества и выгоды, достающиеся сотрудничающим неродственникам, остаются взаимными. Наконец, он высказал предположение о естественном отборе группы, ведущей себя среди других групп как особь среди особей. Ему представлялось, что поведение популяции, склонной к внутригрупповому сотрудничеству, должно дать ей преимущества над популяциями менее альтруистическими.
Однако попытки Дарвина разрешить проблему альтруизма показались не слишком убедительными большинству его современников, питавших отвращение к материалистической подоплеке его построений и видевших в нравственном поведении неопровержимое свидетельство отеческой заботы Всеблагого Конструктора. Даже Альфред Рассел Уоллес, который в 1858 году на основании исследования флоры и фауны Малайского архипелага высказал независимо от Дарвина идею естественного отбора, позже пришел к мысли, что мозг человека не мог принять свою современную форму только в результате этого механизма. Рассудок, полагал Уоллес, способен на гораздо более впечатляющие интеллектуальные свершения, чем те, что могли быть полезными нашим отдаленным предкам, жившим в естественных условиях. Уоллес, таким образом, предвосхитил постмодернистскую веру в существование независимой от тела духовной составляющей и заявил о вмешательстве высшей силы в процесс эволюции человеческого вида. Разочарованный Дарвин заметил ему на это: «Надеюсь, вы не окончательно погубили наше с вами общее дитя»[3]. Увы, Уоллес и другие критики Дарвина замутили воду до такой степени, что на протяжении последующих девяноста лет естественный отбор был отодвинут на задворки социологии.
Положение изменилось в начале 1960-х годов, когда Уильям Гамильтон, молодой британский ученый, только что окончивший курс по эволюционной биологии, продолжил разработку вопроса об альтруизме внутри семьи с того самого места, где остановился Дарвин. Он переформулировал мысль Дарвина в гораздо более плодотворную идею итоговой приспособленности. По Гамильтону, приспособленность не сводится непосредственно к «репродуктивному успеху» (классическая дарвиновская формулировка); он расширяет это понятие, включая в него помимо репродуктивного успеха данной особи сумму воздействий, произведенных ею на репродуктивный успех ближайших родственников, причем по мере ослабления родства значимость этой составляющей убывает.
Будучи квалифицированным математиком и заинтересовавшись по чистой случайности развитием «общественных насекомых», Гамильтон стал разрабатывать свою концепцию «родственного отбора» на примере весьма драматического эксперимента, поставленного самой природой. Он сделал важное наблюдение и показал, что удивительное в своей слаженности кооперативное поведение перепончатокрылых стебельчато-брюхих насекомых (пчел, ос, муравьев) может быть объяснено их гаплодиплоидностью, одинарно-двоичным набором хромосом, характерным для этих видов. Братья у общественных насекомых получают гены только от матери — одинарный (гаплоидный) набор непарных хромосом, в то время как сестры получают половину генного набора от матери и половину — от отца (двоичный, или диплоидный, набор хромосом). Поскольку отцовские гены одинаковы у всех сестер, по отцовской линии сестры являются близнецами.
Репродуктивная система перепончатокрылых такова, что три четверти генов у сестер оказываются общими. В результате сестры генетически ближе одна к другой, чем любая из них — к матери или к своим детям (с любым из своих отпрысков каждая сестра имеет только половину общих генов). Гамильтон рассудил, что именно сестры способствовали возникновению кооперативного поведения общественных насекомых. В популяциях всех видов этих насекомых женские особи — рабочие. Они помогают матери (и матке) выращивать больше сестер. Теория Гамильтона объясняет и появление стерильной касты у общественных насекомых, что не удается вывести из дарвинистского принципа, подчиняющего поведение только репродуктивному успеху особи.
Открытие Гамильтона повлекло за собою целую волну исследований. Такие известные ученые, как Джордж Уильямс, Роберт Трайверс, Ричард Александер и Эдвард О. Уилсон, увидели, что теория родственного отбора позволяет объяснить многие аспекты общественного поведения животных. Один из таких вопросов — почему родители занимаются воспитанием потомства? — предстал частным случаем присущей животным тенденции помогать родственникам. Прояснила теория Гамильтона и тот давно отмеченный факт, что женские особи проявляют большую разборчивость при спаривании, чем мужские. Поскольку самки физиологически больше привязаны к потомству, больше в него вкладывают, то они, естественно, и спариванию придают большее значение, чем самцы, готовые, вообще говоря, спариваться с любой подпускающей их к себе самкой.
За каждым случаем сотрудничества в гамильтоновой версии дарвинизма, как правило, можно разглядеть соперничество, в частности вынуждающее организмы к выбору одной из двух линий поведения на основе оценки преимуществ и недостатков каждого. Результат любого подобного сценария (по Гамильтону) зависит от соотношения возможных цены и пользы при выборе одной из этих двух стратегий. Из гамильтоновой теории вытекает, что, поскольку в среднем детенышей роднит между собой только половина их генофонда, они станут вести себя альтруистически друг по отношению к другу не раньше, чем выгоды такого поведения вдвое превысят требуемые затраты и жертвы.
Яркий пример соперничества между детьми — агрессивное поведение птенцов кукушки. Кукушка-самка сносит яйца в гнезда других птиц, перекладывая на них заботу о своем потомстве. Как только птенец-подкидыш вылупляется из яйца, он первым делом выкидывает из гнезда других птенцов. Он поступает так, потому что присутствие других птенцов уменьшает долю родительской заботы, на которую он может рассчитывать. Биологически ему незачем идти на какие-либо жертвы ради этих птенцов — ведь они не несут даже половины его генов; генетическая страховка жизни, работающая в других гнездах, здесь отсутствует. (Кукушки весьма благоразумно кладут в чужие гнезда только по одному яйцу, так что вылупившемуся подкидышу не нужно решать вопрос о том, кто тут свой, а кто чужой.)
Разумеется, люди не кукушки и не общественные насекомые, и приложение идей Гамильтона к нашему биологическому виду ставит множество трудных вопросов, которые сам Гамильтон решать не пытался. Достаточно вспомнить, что до сих пор не обнаружено ни одного гена, отвечающего за альтруистическое поведение. А между тем такие гены, вероятно, существуют, поскольку некоторые черты характера, связанные с кооперативным поведением (например, способность к сочувствию, общительность, да и сам альтруизм) в некоторой степени передаются по наследству. Описаны случаи, показывающие, что однояйцовые близнецы, выращенные врозь, сохраняют общие черты характера (такие, как способность к сочувствию) с вероятностью вдвое большей, чем разнояйцовые близнецы, у которых только половина генов общие[4].
Попытки приложить идеи Гамильтона к человеку неизбежно упираются и в непростые вопросы о сознании и разнообразных внутренних побуждениях. Здесь приходится проводить черту между полученными по наследству генами и тем чрезвычайно сложным физиологическим аппаратом, который эти гены построили для защиты своих репродуктивных интересов. Разумеется, гены как таковые не несут в себе осмысленного желания воспроизвестись или следовать гамильтоновой логике итоговой приспособленности. Нет, они распространяют себя опосредованно, разворачивают свою информацию с помощью закодированных инструкций по созданию органов, которые у высших организмах включают и мозг. Мозг же развился в ходе естественного отбора, с тем чтобы приносить его обладателям чувственное вознаграждение за некоторые виды деятельности, важные в деле воспроизведения, — такие, как половая близость, воспитание детей, общение с друзьями и близкими.
Возьмем пример, противопоставляющий прямые и косвенные генетические влияния. По логике итоговой приспособленности индивид, если несколько переиначить остроумное высказывание британского биолога Дж. Б. Холдейна[5], может пожертвовать жизнью ради более чем двух своих прямых отпрысков, более чем четырех своих племянников или более чем восьми двоюродных братьев. Означают ли эти дарвинистские выкладки, что человек сознательно стремится распространить свои гены, поступая благородно по отношению к своим родственникам — в соответствии с формулировкой Холдейна? Вовсе нет. Генетическая склонность к альтруизму находит выражение только через посредство разума, а последнему до недавнего времени ничего не было известно о генах. Если мы имеем явную склонность помогать нашим родственникам, в частности детям, то лишь потому, что наш разум получает от этого удовольствие, и точно так же он заставляет нас испытывать чувство вины, когда мы отказываем в поддержке любимым людям.
Поскольку гены управляют нами косвенно, через посредство нашего тела и мозга, воспроизводящихся в каждом новом поколении, люди могут избирать различные модели поведения (как, скажем, усыновление чужого ребенка), которые совсем не обязательно должны способствовать приспособлению в дарвиновском смысле. Мы любим и воспитываем своих собственных детей, но это не мешает многим из нас растить и чужих. Одно из следствий естественного отбора состоит в том, что мы способны испытывать разные чувства адаптивного характера, порой противоречащие друг другу. Мы можем любить одного из своих детей сильнее, чем другого (что иногда вполне оправдано), и первому помогать больше, чем второму, но это никак не заложено в наших генах: это прямое следствие работы мозга, который подсказывает нам, как относиться к окружающим.
Новая книга Мэтта Ридли Происхождение добродетелей содержит обзор и обобщение всего того, что стало известно о социальном поведении человека за тридцать лет, прошедшие со времени открытия Уильяма Гамильтона. Авторитетный ученый и журналист, в прошлом главный редактор журнала Economist, М. Ридли — убежденный сторонник распространения дарвинистских идей в сферу общественных наук. Одна из главных задач его книги – «помочь человеку взглянуть со стороны на наш биологический вид со всеми его слабостями и недостатками». Ридли подвергает критике так называемую Стандартную модель общественных наук (Standart Social Sciences Model) известных эволюционных психологов Джона Туби и Леды Кос-мидес, утверждающих, что в формировании человеческого поведения культура в значительной степени (а то и полностью) вытесняет биологию[6].
Хотя большая часть книги Ридли представляет собой компиляцию идей и открытий других ученых, сам он также выдвигает немало оригинальных соображений, актуальных для современного состояния эволюционной психологии. Масштаб его работы и глубина проделанного им анализа производят сильное впечатление. Приверженцам стандартной модели будет над чем призадуматься. Ридли рассматривает вопросы сотрудничества, агрессии, религии, торговли, экологии и даже предлагает наилучшую, по его мнению, форму государственного устройства. Чтобы отмести сомнения в профессионализме автора, заметим, что ученую степень доктора зоологии он получил в Оксфордском университете. Его трактовка дарвинизма весьма близка к взглядам другого оксфордского ученого, Ричарда Доукинса, чьи ставшие бестселлерами книги об эгоистической сущности «генетической машины» сделали его одним из самых авторитетных проводников идей естественного отбора в эволюционной биологии[7]. Подобно Доукинсу, Ридли умеет излагать сложнейшие научные вопросы в простой и занимательной форме.
Ридли не новичок и в спорах по вопросам эволюционной психологии. Его книга Красная королева (1993), посвященная эволюции сексуальности, считается одним из лучших исследований в этой области. В заглавии он уподобляет эволюцию Королеве из кэрроловской Алисы, которая объясняет, что должна постоянно двигаться вперед, чтобы оставаться на месте. Подобным же образом эволюция — это постоянная «гонка вооружений», когда все живые организмы, непрерывно развиваясь, пытаются опередить своих конкурентов, чтобы самим не сойти с дистанции. Ридли, отчасти повторяя недавние утверждения других ученых, настаивает, что сексуальные предпочтения и линии поведения развились в борьбе с болезнетворными бактериями и вирусами. Постоянно перетасовывая генетическую колоду иммунологических комбинаций, организмы, размножающиеся половым путем, пытаются сбить с толку патогенные микроорганизмы, подбирающие к ним молекулярные ключи. Например, патогенный микроб выработал способность закрепляться на каком-либо клеточном рецепторе и через него проникать в клетку, где он может стать возбудителем болезни. Но в ходе постоянной репродуктивной рекомбинации генов организма-хозяина эти молекулярные двери перед микробами закрываются, и им приходится заново подбирать к ним ключи.
Происхождение добродетелей начинает с того, чем кончается Красная королева, то есть с проблемы homo sapiens. Ридли не обходит стороной трудные вопросы, он посвящает свою последнюю книгу именно тому парадоксу, который так тревожил Дарвина: если наследственные предрасположения, созданные естественным отбором в ходе эволюции, всегда должны служить исключительно на пользу особи, то почему же в природе наблюдается сотрудничество? Книга выстроена в три яруса: гены, социальное поведение, теории социального поведения. Начинает Ридли с генов. У высших организмов, объясняет он, гены организуются в своего рода «хромосомные парламенты», которые, в свою очередь, объединяются на клеточном уровне, а уж из клеток развиваются существа со специализированными органами. Но почему же гены (которые, согласно «эгоистической» теории, нацелены только на самовоспроизведение) вступают в такие сложные клеточные союзы?
Ответ может быть дан на основе предложенной Гамильтоном концепции итоговой приспособленности и теории разделения труда, выдвинутой еще Адамом Смитом. Клетки, по Ридли, выступают в роли «близких родственников», поскольку несут одни и те же гены, что побуждает их вести себя альтруистически до тех пор, пока сотрудничество увеличивает их способность дать потомство. Разделение труда облегчает это, позволяя специализированным клеткам выполнять свое задание более эффективно, чем это удавалось бы клеткам общего назначения. Например, клетки, специализирующиеся на переваривании пищи, делают более эффективным использование питательных веществ, в результате чего хорошо питающиеся организмы могут оставить более многочисленное потомство.
Поскольку гены, в отличие от целых организмов, являются первичными (простейшими) единицами воспроизведения, то между ними, даже внутри одной и той же клетки, потенциально заложены и постоянно возникают конфликты. Чтобы «генные парламенты» могли работать согласованно, эти потенциальные конфликты, объясняет Ридли, должны подавляться. Рассмотрим беременность, обыкновенно понимаемую как чудесный и гармонический союз матери с будущим ребенком. С дарвинистских позиций беременность представляется чем-то совершенно иным. Зародыш, несущий гены и матери, и отца, генетически вдвое ближе себе самому, чем матери, и, следовательно, имеет тенденцию лишь к эгоистическому потреблению продуктов жизненного обеспечения, получаемых от матери. Это наглядно показал биолог Дэвид Хэйг из Гарвардского университета, отметивший, что клетки зародыша проникают в главную артерию, несущую кровь к плаценте, и убивают мускульные клетки артерии. Зародыш, кроме того, выделяет плацентарный лактоген (HPL), гормон, блокирующий действие инсулина и тем самым повышающий количество глюкозы в крови матери.
Плод, таким образом, ведет опасную двойную игру, пытаясь сократить энергоресурс матери в ущерб своим будущим братьям и сестрам, но не заходя в этом слишком далеко, чтобы не лишить ее возможности выкормить его самого после рождения. А поскольку мать связана родством со всеми своими детьми, ее организм стремится сохранить энергию для будущего потомства и сопротивляется эгоистическим усилиям плода, выделяя большее количество инсулина. Более того, оказывается, что ген, кодирующий выделение HPL клетками зародыша, наследуется от отца, а не от матери, биологическим интересам которой HPL вредит. В сущности, зародыш, развивающийся в организме матери, может рассматриваться как «отцовский паразитирующий организм».
Следовательно, с эволюционной точки зрения беременность представляется столкновением двух эгоизмов: постоянно нарастающего эгоизма зародыша и защитного эгоизма матери. Обыкновенно эта «гонка вооружений» хорошо уравновешена (благодаря «эффекту Красной королевы») и беременность протекает нормально. Но иногда возникают осложнения. Если женщина, ждущая ребенка, страдает гипертонией и сопутствующим беременности диабетом, часто возникают опасные ситуации, когда победа в схватке поколений начинает клониться на сторону зародыша. Иными словами, забота матери о зародыше (сама по себе пример альтруизма в пользу близкого родственника) сдерживается непрекращающимися конфликтами, имеющими в своей основе различие генетических интересов будущей матери и зародыша. Ридли приводит это наблюдение и другие интересные находки биологов, чтобы с фактами в руках показать, как генетическое сотрудничество может расстроиться из-за своеобразного бунта наследственно эгоистичных генов.
Межклеточной кооперации легко дать дарвинистское истолкование, потому что внутри одного организма клетки почти всегда генетически идентичны. Здесь сотрудничество между генетически родственными единицами опять объясняется гамильтоновской теорией итоговой приспособленности. Но почему это сотрудничество наблюдается между организмами неродственными? Ключ к проблеме дала современным биологам одна из плодотворных идей Дарвина. В начале 1970-х годов блестящий молодой ученый-биолог из Гарварда Роберт Трайверс возродил некоторые подходы Дарвина к проблеме взаимного альтруизма, использовав для ее решения формальный метод расчета «цены и выгоды».
Ридли иллюстрирует эту теорию ярким примером, указанным Трайверсом. В коралловых рифах обитает рыба-санитар, бесстрашно заплывающая в пасть крупного хищника-клиента и удаляющая (поедающая) там паразитов. Замечательно, что рыба-клиент никогда не сжирает санитара. Эти отношения — явно наследственные, поскольку даже выращенная в изоляции рыба-клиент, которая вообще жадно и без разбора заглатывает всякую мелкую рыбешку, инстинктивно открывает пасть и застывает в ожидании обслуживания, столкнувшись с рыбой-санитаром даже в самый первый раз. Случаи, подобные описанному, показывают, что сотрудничество может иметь место среди неродственных особей, если оно служит взаимной выгоде. В сочетании с гамильтоновской теорией родственного отбора принцип взаимного альтруизма значительно раздвинул горизонты дарвинистского подхода к кооперативному поведению и особенно важен для понимания социального поведения приматов.
В начале 1970-х годов к исследованию взаимного альтруизма была привлечена математическая теория игр, уже получившая успешное применение в экономике. Ридли уделяет большое внимание этому воодушевляющему эпизоду интеллектуального перекрестного оплодотворения. Отправной точкой в книге служит известная игра «Дилемма узника». Каждому из двух узников, обвиняемых в совершении одного и того же преступления, предлагают облегчить свою участь дачей показаний на другого узника. Сообщников держат в разных камерах, так что общаться они не могут. Без дачи показаний на другого каждый из обвиняемых не может быть осужден больше чем на два года лишения свободы. Тот, кто даст такие показания, может вовсе избежать тюрьмы, но его сообщник получит десять лет. Таким образом, если оба откажутся говорить, они выигрывают как коллектив, но, предав сообщника, каждый выигрывает индивидуально, притом независимо от действий этого сообщника. Понятно, что «разумным» выбором является дача показаний — во всяком случае, так рассуждали экономисты в 1970-е годы.
Математики и экономисты всесторонне исследовали эту игру, усложняя и приближая ее к реальности. Например, ставили узников (игроков) перед выбором вторично и позволяли им общаться друг с другом во время игры. В этих условиях обнаружилось, что игроки в гораздо большей степени заинтересованы в сотрудничестве друг с другом, причем поначалу экономисты отвергали это поведение как «неразумное» (в предположении, что «разумна» только дача показаний на другого). В 1979 году политолог Роберт Аксельрод устроил турнир компьютерных программ-игр, аналогичных «Дилемме узника». К всеобщему удивлению, турнир выиграла простейшая из представленных программ. Эта программа (она называлась «Зуб за зуб») всегда начинала с кооперативных действий со своими программами-соперниками, а затем с полным доверием повторяла их последнее действие.
Один из приведенных у Ридли примеров поведения живых существ помогает уяснить достоинства этой стратегии. Летучие мыши-вампиры в Центральной Америке пьют по ночам кровь крупных животных. Везет в нахождении пищи не каждой, а голодать мышь-вампир может не более трех дней, после чего погибает. Решают эту проблему особи данного вида путем обусловленной кооперации. Возвращаясь с ночной охоты, мыши, которым на этот раз посчастливилось, срыгивают добытую кровь в пасти тех, кто остался ни с чем. Спустя несколько ночей роли меняются: на этот раз везет тем, кто прежде был на грани голодной смерти, и не везет другим, и вот первые возвращают долг вторым. При этом часто одна особь отказывает в помощи другой, отказавшей ей прежде. Оказывается, летучие мыши-вампиры прекрасно помнят всю историю своих отношений с другими особями стаи. Такая специфическая потребность в памяти ради выживания выработалась в ходе эволюции летучих мышей-вампиров, развив у данного вида более мощную гомогенетическую кору головного мозга (неокортекс), чем у всех прочих видов подотряда.
Этот пример играет важную роль в построениях Ридли. Случаи прямого взаимного альтруизма не часто встречаются у животных, исключая дельфинов и наших ближайших родственников приматов. Память о прошлом — и, как следствие, способность различать тех, кто вел себя самоотверженно или враждебно, — требует развитого мозга. У всех общественных животных наблюдается прямая корреляция между размерами неокортекса особи и типичными размерами группы, живущей сообща. Не исключение и вид homo sapiens: неокортекс у нас самый большой в живой природе, и группы, которыми мы живем, самые многочисленные.
Ни один биологический вид не дает такого обилия примеров сотрудничества между неродственными особями, как вид homo sapiens. Следуя своей неумолимой дарвинистской логике, Ридли приписывает эти кооперативные тенденции врожденной склонности к «добродетели». Это утверждение было бы совершенно несостоятельным, не будь добродетель обусловлена. Но она именно обусловлена: люди выработали потребность в сотрудничестве и конкуренции на основе наблюдений за действиями себе подобных. Постулируя врожденную, но вместе с тем нежесткую, всякий раз выводимую из конкретных обстоятельств потребность человека в добродетельных поступках, Ридли ни на минуту не упускает из виду, что многие аспекты человеческого поведения могут быть в равной мере убедительно объяснены и социальным обучением, и генетическим предрасположением. Он, кроме того, отмечает, что эти два объяснения не являются взаимоисключающими. «Говоря о людях, — признает Ридли, — мы никогда не можем полностью отстраниться от объяснений, вытекающих из культуры и традиции». Далее Ридли приводит слова Дэниэла Деннета, который считает, что остроумные приемы адаптации, если они в самом деле полезны, «были бы сами собою переоткрыты любой цивилизацией — без вмешательства преемственности генетической или культурной»[8]. Социобиологи, например, неоднократно высказывали предположение, что у человека имеется территориальный инстинкт. Однако потребность в защите территории от конкурирующих групп сама по себе столь понятна и естественна, что люди вполне могли усвоить ее, просто опираясь на опыт предшествующих поколений.
Какие же доводы приводит Ридли в поддержку своего тезиса о кооперативном инстинкте? Некоторые из этих доводов напоминают те «неопровержимые» утверждения, которые критики социобиологии и эволюционной психологии считают тавтологичными и бездоказательными. Есть, однако, существенная разница между «сюжетами на случай», изобретаемыми только для того, чтобы подкрепить непроверенное утверждение, и примерами, которые специалист по адаптации рассматривает применительно к эволюционной гипотезе, поддающейся проверке. Рассуждая отвлеченно, можно сказать, что «глаз создан для зрения». Но эта же формула, будучи основанной на убедительном морфологическом анализе того, как именно глаз эволюционировал от клетки, слабо улавливающей свет, к полноценному органу зрения, применима более чем к сорока различным ветвям эволюции, от членистоногих до позвоночных.
В построениях Ридли замечательно то, что его филогенетическая схема сотрудничества подтверждается по меньшей мере тремя независимыми видами доказательств. Первое взято из нейробиологии. Люди с поврежденной префронтальной долей головного мозга иногда обнаруживают своеобразный когнитивный дефект: они теряют способность отвечать на проявления чувств, но при этом обыкновенно сохраняют полную способность логически мыслить. Ни их память, ни их интеллект ничуть не страдают, а вместе с тем отсутствие эмоций лишает их способности принимать простейшие решения. Поврежденный мозг буксует, застревает на бесконечном взвешивании всех за и против[9]. Чувства играют важную роль в принятии решений, потому что наша способность к рассуждению идет рука об руку с инстинктивными реакциями, подкрепляющими способность отличать хорошее от дурного.
Второе доказательство почерпнуто из недавнего исследования по когнитивной работе мозга. Как отметил Дарвин еще сто с лишним лет назад, некоторые из самых убедительных свидетельств в пользу эволюции опираются на встречающиеся в природе несовершенства. Социобиологи, в их числе и Ридли, никогда не упустят случая лишний раз подчеркнуть, что в построении и архитектонике нашего мозга всеведущий Творец непременно проявил бы больше разума, чем на деле проявили эволюционные силы. Эволюционные решения обнаруживают, что у эволюции нет плана и что она не предвидит будущего. Люди — не исключение из общего правила, их мозг — свидетельство недальновидного замысла, ибо мы не слишком сильны в некоторых вопросах абстрактного мышления. Получив задание вывести простейшую математическую формулу, определяющую натуральный ряд чисел, испытуемые обычно не могут прибегнуть к логике фальсификации, которая дает кратчайший путь к правильному ответу. Когда же задание перенесено в социальную сферу, сведено к вопросу о том, нарушил ли человек какую-то конкретную договоренность (вроде согласия оказывать определенные услуги за установленное вознаграждение), люди немедленно понимают, что к чему, и тотчас указывают, где человек жульничает[10].
Аналогичное исследование привело таких экономистов, как Роберт Франк, к признанию, что экономическое поведение не может быть объяснено единственно соображениями разума. Доверие, чувство вины, а иногда и желание посчитаться с человеком — все это играет важную роль при принятии экономических решений. (Тут впору удивиться тому, что ученые-экономисты так поздно пришли к заключению, которое многим из нас представляется самоочевидным. Однако не следует упускать из виду, в какой мере западное сознание со времени научной революции дорожит тенденцией отдавать предпочтение разумному объяснению человеческого поведения.) Третья линия доказательств, которую Ридли странным образом не замечает, тоже ложится в русло его рассуждений о врожденном характере добродетели. Как я уже упомянул, наблюдение за близнецами показало, что альтруистические тенденции могут передаваться по наследству, а это убедительно свидетельствует в пользу того, что они развились в ходе естественного отбора[11].
Вторая часть книги Ридли посвящена приложению теории игр к кооперативному поведению. Автор убедительно описывает тенденции развития племенного общества, войну, торговлю, разрушение окружающей природы и в заключение пытается очертить характер задач, стоящих перед правительством любого государства. Эта последняя часть книги подводит к политическим вопросам, которые веками задавали себе философы. Считать ли нас добрыми и простодушными детьми природы, испорченными цивилизацией (Руссо), или же видеть в людях прирожденных эгоистов, для обуздания неуправляемых вожделений которых просто необходим Левиафан Гоббса?[12] Ридли отвергает это избитое противопоставление. Гены суть механизмы, с помощью которых мы удовлетворяем наши репродуктивные потребности, однако эгоистические интересы не исключают вполне искреннего сотрудничества с другими людьми. Для Ридли существенны именно действия. Врожденная склонность к сотрудничеству, полагает Ридли, превращает нас в вид «групповых эгоистов» с изначально «добрыми» интенциями. Но наше «групповое» поведение сопровождается чем-то вроде фаустовской сделки: человек платит за него своей неспособностью освободиться от «племенного мышления». Поскольку мы, с одной стороны, способны к кооперации, а с другой, по мнению Ридли, запрограммированы на то, чтобы не ждать от людей хорошего, мы предпочитаем верить тем людям, которых знаем. Такое доверие поначалу распространялось лишь на узкий племенной круг, что в наши дни, разумеется, уже не так. Но при этом и сегодня имеется мощная групповая лояльность, позволяющая нам отличать тех, кому мы верим, от тех, кому мы не верим, и как раз она находит выражение в нашей прискорбной склонности к ксенофобии.
Групповая лояльность, по Ридли, поддерживается присущей людям склонностью к конформизму, который значит для нас больше, чем для других приматов. Мы делаем ставку на конформизм, поскольку дорожим мнениями других людей, и особенно важно для нас, чтобы другие видели, как мы надежны и преданы своей группе. В частности, религия обыкновенно противопоставляет «внутригрупповое мышление» — «внешнегрупповому», тем самым усиливая наш групповой эгоизм. Хотя все религии подчеркивают важность кооперации между истинно верующими, они обыкновенно стимулируют враждебность по отношению к неверным. Даже христианство с его благородной установкой на любовь к ближнему не раз объявляло крестовые походы против нехристей. Подобным же образом в эпоху Реформации католики видели свой христианский долг в том, чтобы сжигать на кострах еретиков-протестантов.
В аргументации Ридли есть одна слабая сторона, из-за которой ему приходится уклониться от сколько-нибудь подробного обсуждения вопроса о том, каким образом генетическое объяснение кооперации и ксенофобии согласуется с драматической изменчивостью в отношениях между социумами. Так, во время войн между различными этническими и национальными группами ксенофобия зачастую проявляется в своей крайней форме — геноциде, как это случилось в нацистской Германии и происходит сегодня в Боснии, Руанде и других частях света. В настоящее время, однако, между Германией и некоторыми из ее бывших противников установились партнерские отношения, то же самое можно сказать о Японии и Соединенных Штатах. И хотя это не зачеркивает аргументацию Ридли, тем не менее подобный тип исторических трансформаций требует анализа, который мог бы показать, каким образом исторический и культурный опыт различных социальных групп заставляет их предпочесть ксенофобии кооперацию. Поскольку люди в равной мере способны и к той и к другой стратегии, генетические предпосылки никогда не дают исчерпывающего объяснения (с чем Ридли должен был бы согласиться).
Один из конкретных социальных механизмов, рассматриваемых Ридли в этой связи, — социальный обмен. Люди дорожат преимуществами, вытекающими из разделения труда, и мы нередко обмениваемся товарами и вещами с нашими ближайшими соседями. Археология показывает, что торговать люди начали во времена доисторические (иные каменные топоры находят очень далеко от тех мест, где они были вытесаны). Как отмечает Ридли, даже свирепые и воинственные индейцы яномама на юге Венесуэлы и севере Бразилии поддерживают надежные связи между деревнями, и долговечность этих связей обусловлена именно торговлей.
В одной из самых интересных глав своей книги Ридли обращается к вопросу о разрушении окружающей среды, причем рассматривает его в свете «Дилеммы узника». Понятно, что все мы были бы в выигрыше, если бы не эксплуатировали природу столь нещадно. И все же мы берем от природы больше, чем следует, и делаем так просто потому, что в противном случае это сделает кто-то другой. Отсюда вырастает «трагедия общин». Разумеется, охотники эпохи плейстоцена убили последнего мамонта не потому, что не хотели уступить эту добычу другой группе, а потому, что были голодны. Но факт остается фактом: за несколько последних тысячелетий освоения человеком Нового Света было истреблено 73 процента крупных млекопитающих. Когда началась колонизация Мадагаскара, Австралии, Новой Зеландии и Полинезии, там по той же самой причине исчезли многие виды млекопитающих и бескрылых птиц.
Согласно Ридли, однако, наше кооперативное поведение открывает возможности для более рачительного отношения к природе. Он полагает, что лучший путь к этому — частная собственность на угодья и природные ресурсы. Ридли рассматривает множество примеров — от ловцов омаров в штате Мэн до непальских крестьян, выращивающих рис, — и показывает, что люди умеют защищать природу там, где они сами контролируют ее ресурсы и получают выгоды от ее разумной эксплуатации. Самый убедительный пример — условия содержания крупных животных в африканских заповедниках. Большинство правительственных усилий, направленных на искоренение браконьерства и охоты за слоновой костью, обычно кончалось полным провалом, отмечает Ридли, — но вот в Зимбабве додумались вернуть угодья местным племенным общинам, чтобы те могли продавать охотникам-спортсменам право на отстрел крупных животных. Новые владельцы стали охранять свои земли не жалея сил, и в итоге зимбабвийский опыт оказался успешным. К несчастью, во многих случаях попытки разумного подхода к природным ресурсам подобных результатов не приносят, и несколько упрощенная трактовка этого вопроса у Ридли не выглядит ни исчерпывающей, ни убедительной.
«Социобиология имеет два лица, — писал в критическом обзоре Филип Китчер, специалист по философии науки. — Одно вглядывается в социальное поведение животных. Глаза смотрят пристально и внимательно, губы сжаты и не проронят лишнего слова. Всякое суждение предельно осторожно и тщательно обосновано. Другое лицо едва видно за раструбом мегафона. В чрезвычайном возбуждении оно выкрикивает истины о человеческой природе»[13]. Каким же из двух лиц оборачивается к нам Матт Ридли в своей книге "Происхождение добродетелей?" Ответ отчасти зависит от того, какую из глав его книги мы держим перед глазами. Одно из несомненных достоинств Ридли заключается в том, что он понимает разницу между научной спекуляцией и наукой; практически всюду он отделяет одно от другого и задается вопросом: было ли надлежащим образом подтверждено то или иное положение? Но все же в целом впечатление такое, что в Красной королеве он несколько четче выделяет нерешенные вопросы и представляет альтернативные интерпретации имеющихся данных, — быть может, потому что о биологии полов мы знаем больше, чем о социальном поведении человека. В этой сфере еще предстоит тщательно распутать сложную взаимосвязь между факторами генетической предрасположенности и результатами исторически-конкретного опыта.
Тем не менее из новой книги Ридли ясно видишь, что за последние двадцать лет ученые значительно продвинулись на пути эмпирического изучения эволюционного поведения человека. Как показывает беглый обзор, проделанный Ридли, в настоящее время исследования в этом направлении ведутся объединенными усилиями многих дисциплин: эволюционной биологии, генетики поведения, нейробиологии, антропологии, медицины, экономики, математической теории игр, психологии, истории — и это еще далеко не полный перечень. Пожалуй, такие журналисты-ученые, как Ридли, необходимы в науке, ибо помогают узким специалистам удержать в поле зрения невероятно разросшуюся область исследования[14]. Кроме того, этот широкий междисциплинарный подход создал многообещающие возможности для установления истины путем эмпирической конвергенции.
В заключение хотелось бы сделать еще одно замечание по поводу бурной дискуссии, которая развернулась вокруг вопроса о дальнейших перспективах дарвинизма, отстаиваемых автором этой весьма содержательной и глубокой книги. Едва ли имеет смысл столь горячо спорить о том, чем именно обусловлено человеческое поведение: генами или культурой (на самом деле значимы оба этих фактора); о том, действительно ли человеческое сознание сводит на нет результаты естественного отбора (сознание является высшим продуктом естественного отбора, а не чем-то ему противопоставленным); о том, не лишает ли нас свободы воли дарвиновская теория (разумеется, не лишает); о том, можно ли поделить всех дарвинистов на ограниченных и недалеких ультра, у которых для всего на свете есть единственное объяснение: естественный отбор, и широко мыслящих плюралистов. (такое деление невозможно). Эти и подобные им вопросы решит в конечном счете не искусство вести спор, а добросовестный опыт и наблюдение, критический эмпиризм. Нестареющими добродетелями дарвинизма, о которых говорил сам Дарвин более ста лет назад, остаются непредвзятость в обращении с разнородными и часто противоречивыми данными и упрямая приверженность к проверке выдвигаемых гипотез.
Matt Ridley. Genome. — Harper Collins, 2000.
Matt Ridley. The Red Queen: Sex and the Evolution of Human Nature. — Penguin USA, 1995.
Richard Dawkins, Daniel Dennett (Afterword): The Extended Phe-notype: The Long Reach of the Gene. — Oxford University Press, 1999.
Daniel Clement Dennett. Darwin's Dangerous Idea: Evolution and the Meanings of Life. — Touchstone Books, 1996.
1 Paul H. Barrett, Peter J. Gautrey, Sandra Herbert, David Kohn, and Sidney Smith, editors. Charles Darwin's Notebooks, 1836-1844: Geology, Transmutation of Species, Metaphysical Enquiries. — Cornell University Press, 1987, p. 539.
2 Charles Darwin. On the Origin of Species by Means of Natural Selection. — London: John Murray, 1859, p. 210.
3 Charles Darwin. More Letters of Charles Darwin. — London: John Murray, 1903.
4 John C. Loehlin. Genes and Environment in Personality Development. — Newbury Park, California: Sage, 1992, pp. 57-59.
5 Джон Бердон Сандерсон Холдейн (1892-1964) — биолог, физиолог, генетик. Работы по генетическим основам эволюции и мутагенезу, биохимии и биометрии, по философии науки и роли науки в обществе. Блестящий популяризатор науки. Иностранный почетный член АН СССР (1942). — Прим. переводчика.
6 John Tooby and Leda Cosmides. The Psychological Foundations of Culture // Jerome Barkow, Leda Cosmides, and John Tooby, editors. The Adapted Mind: Evolutionary Psychology and the Generation of Culture. — Oxford University Press, 1992, pp. 19-136.
7 Основные работы Ричарда Доукинса: The Selfish Gene (1976), The Extended Phenotype (1982), The Blind Watchmaker (1986), River Out of Eden (1995) и Climbing Mount Improbable (1996).
8 Daniel C. Dennet. Darwin's Dangerous Idea: Evolution and the Meanings of Life. — Simon and Schuster, 1995, p. 487. Способность к обучению, столь характерная для человеческого вида, сама по себе продукт естественного отбора, и то же самое относится к нашей способности творить культуру. Поэтому то обстоятельство, что тот или иной частный акт приспособления достигается посредством обучения, не исключает существования также и генетической предрасположенности к такому обучению. Хороший тому пример — овладение языком. См. Steven Pinker. How the Mind Works. — Norton, 1997.
9 Antonio R. Damasio. Descartes's Error: Emotion, Reason, and the Human Brain. — Putnam, 1994.
10 Leda Cosmides and John Tooby. Cognitive Adaptations for Social Exchange // Jerome Barkow, Leda Cosmides, and John Tooby, editors. The Adapted Mind: Evolutionary Psychology and the Generation of Culture. — Oxford University Press, 1992, pp. 163-228.
11 Четвертая линия доказательств — изучение развития ребенка — тоже может внести важный вклад в понимание альтруистического поведения (и других дарвинистских положений). Если и в самом деле природа и воспитание вместе вырабатывают стремление к кооперативному поведению, то достоверные данные о взаимодействии между эволюционными механизмами и сопутствующим человеческим опытом, таким как привязанность к родителям и детям, должны в значительной степени прояснить понимание того, как складываются индивидуальные человеческие судьбы.
12 В своей книге Левиафан (1651) английский философ Томас Гоббс (1588-1679) уподобляет государство библейскому чудовищу. — Прим. переводчика.
13 Philip Kitcher. Vaulting Ambition: Sociobiology and the Quest for Human Nature. — MIT Press, 1985, p. 435. См. также: Stephen Jay Gould. Evolution: The Pleasures of Pluralism. — The New York Review, June 26, 1977, pp. 47-52. Хотя Гулд считает недостатком «чрезмерную», по его словам, зависимость эволюционных психологов от механизма естественного отбора, он приветствует многие из введенных ими новых теоретических положений.
14 Недавно другой журналист-ученый, Роберт Райт, опубликовал интереснейшее введение в эволюционную психологию: Robert Wright. The Moral Animal: Evolutionary Psychology and Everyday Life. — Vintage, 1994.
The New York Review of Books, 19, April 1998
Перевод Юрия Колкера, 2002, Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 10 января 2010
журнал ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ ФОРУМ (Сан-Фрациско / Москва) №12, 2003 (с искажениями).
