Он благотворитель. Дело не новое. В иудео-христианской традиции издавна укорененное. Он отдал практически всё, что имел; из богача стал бедняком. Тоже бывало. Задолго до Христа случалось: киник Крат Фиванский, вдохновитель Зенона, поступил так в IV веке до н.э.
Чем же поразил Америку Зел Кравинский, американец, родившийся в СССР?
Раньше человеколюбцы отдавали обездоленным свои деньги, труд и время. Кравинский пошел дальше: решил раздавать по частям свое тело. «Если у тебя две почки, а у другого — ни одной, и он умирает, то разве это не убийство: остаться при своих двух?!» Лег в больницу в родном Дженкинтауне (пригороде Филадельфии) — и отдал свою почку молодой негритянке, которую в глаза не видел. Жена, Эмили, узнала об этом из газет.
Руководствуясь той же логикой, он собирался отдать кому-то легочную долю, часть печени и костного мозга. Едва отговорили. Внушили, что он этим кое-что и у жены отнимает. Бывший миллионер уступил со вздохом. Будь он один, его бы ничто не остановило.
В Америке практически весь средний класс — миллионеры (хоть миллион да контролируют; одно жилье чего стоит). В богачах они не числятся. Обычно на этот миллион (или два-три миллиона) требуется одно-два поколения, работящие отец и дед. Потомственный дантист или стряпчий — всегда миллионер (как известно, акулы их не едят из профессиональной этики). Тут база нужна; образование в приличном университете. Редко, когда 45 миллионов удается сколотить на голом месте за десять лет. Но Кравинскому удалось.
Что он делал? Как в том анекдоте о богаче-недоучке, не принятом в школу по тупости: покупал и продавал. И тут уже не база, а талант нужен. Рынок в Америке жесткий; денег все хотят; многие умеют их делать.
Зел — из советских евреев; он 1955 года рождения. Скорее всего, уехал старшеклассником. В начале 1970-х люди выезжали обобранными. Миллионов не везли. Приехав, кидались зарабатывать, становиться на ноги. Большинство преуспело. Многие вошли в нижний слой среднего класса. Экономили. Выгадывали на копейках. Жили с памятью о советской нищете. В благотворительности никто особенно не замечен. И вдруг — благотворитель, и какой! За всю историю человечества такого не бывало.
В христианском мире до самого XIX века монополию на благотворительность держала церковь. Государство не вмешивалось. Идея пришла из иудаизма, где благотворительность — кодифицированный закон. Там ближним отдается предпочтение перед дальними. Сначала помогают родственникам, затем членам общины, затем — евреям, и лишь затем — иноверцам. Больше 20% от доходов жертвовать не рекомендуется (чтобы самому не оказаться в бедняках).
Иудео-христианская традиция вскормила социализм. В нем довольно рано обозначился любопытный перекос — в сторону чужелюбства. Уже на заре туманной юности этого движения видим людей, возлюбивших малых сих во всей их совокупности, причем так, что дальние оказывались милее и ближе ближних. Когда любовь отвлеченная, прохладная, дальних любить легче. Человечество любить проще, чем конкретного человека. Проще и — почетнее. У человека-то, особенно если он рядом, недостатки выпирают. Совершенен только Бог. А в обществе утопическом, где вера подменяется логикой, — совершенно человечество, заслонившее и подменившее Бога.
Спустя десятилетия эта на первый взгляд безобидная нравственная асимметрия обернулась страшными последствиями.
У евреев благотворитель одалживает Богу, у христиан — жертвует во имя личного спасения. Не правда ли, это мелко? Нет простора воображению, полету абстрактной мысли. Эти цели меркнут перед благородной жаждой всеобщей справедливости, перед священной борьбой за счастье обездоленных всех стран и народов. Вот поприще для пылкой человеколюбивой натуры! И ведь дело-то нехитрое: отнять награбленное и отдать ограбленным. Тогда — и благотворительность не потребуется. Она унижает бедных — и должна быть с презрением отметена как отвратительное сентиментальное баловство зажравшихся богачей…
Строители нового мира довели этот перекос до логической полноты. «А мы — не Корнеля с каким-то Расином — отца, — предложи на старье меняться, — мы и его обольем керосином и в улицы пустим — для иллюминаций…» Логической кульминацией чужелюбия стал ГУЛАГ.
Америка с пеной у рта спорит: кто такой Кравинский? Филантроп или помешанный? Мнения разделились почти поровну. И никто не хочет спросить, что происходит с нами, с человечеством? С одной стороны — Усама бин-Ладен, с другой — Кравинский. Оба — наши современники. И — соперники: оба (хоть они и будут это отрицать) очень непохожими средствами сражаются за наше внимание и восхищение, за священный трепет в наших сердцах. Два пророка, две крайности. Не слишком ли стал широк спектр человеческих проявлений? Куда мы идем?
У Зела Кравинского — дом-развалюха, купленный за 141 одну тысячу долларов в 1996 году (когда двухкомнатная квартира в Манхэттене стоила вдвое дороже). У него четверо детей в возрасте до 12 лет. О детях, пускаясь во все тяжкие, он позаботился: отложил в пользу каждого примерно по 20 тысяч на нос. В приличном университете сейчас берут за обучение по 30-40 тысяч в год. Значит, за учебу детей будет платить их мать Эмили. Она врач-психиатр. Нужно полагать, свои 150-300 тысяч в год имеет. Американцы ведь не могут без психиатров и психоаналитиков, целиком переложили на них то, что в былые времена в жизни каждого человека делали друзья и близкие.
Ест благотворитель мало, одевается кое-как, тощ до того, что кажется инопланетянином среди тучных американцев. (Хотя и то сказать: худоба обманчива. Еще Бомарше объяснил нам, что она по карману скорее богатым, чем бедным.)
Ничто не указывает, что Кравинский религиозен. Конечно, особенностью иудаизма (из которого Кравинский, как ни поверни, всё-таки вышел) является своеобразное ханжество с философской подоплекой. Оно требует: исполняй заповеди — и можешь считать себя атеистом. Этим иудаизм ставит традицию (коллективный разум) выше любого индивидуального разума; закрепляет непознаваемость Бога в поведении человека; отрицает право на человеческую режиссуру в нечеловеческом творении.
Может, Зел славы хочет? Может быть. Но открыто на первые полосы газет не рвется. В качестве моралиста не выступает. К светлому будущему не зовет. Мямлит что-то не совсем вразумительное: «Я теперь понимаю, что по отношению к Эмили вел себя неправильно. У нее есть право на свои чувства и мнения». Слабовато для пророка. Исступления не слышно.
Национальный момент в поведении Кравинского отсутствует. Какая национальность, если дальний — ближе ближнего? (Тут, велик Аллах, просто невозможно удержаться от этимологической спекуляции. Откуда эта фамилия: Кравинский? Не от еврейского ли קרוֹבים (читается крови́м), мн. ч. от קרוֹב (читается каро́в, переводится ближний; иные и русское слово кровь отсюда выводят)? Вздор, конечно, а как соблазнительно! Скорее всего эта фамилия — топоним, и нет в ней ничего национального…) Но, может, тут подсознательно присутствует национальная психология? Уж она-то — не выдумка расистов, она такая же реальность, как цвет кожи и форма носа. «Острый галльский ум… сумрачный германский гений…» Мы произносим такие оценки. Ренан, рассуждая о Христе, говорит: уж если еврей добр, то он — воплощенная доброта (дивная формула! очевидную недоговоренность восполняет читатель). Может, Кравинский, сам того не ведая, несет нам тот самый библейский свет от Сиона, который, как обещает Писание, все народы приведет к миру и счастью? Случайно ли он еврей?
Не знаем. Ignoramus et ignorabimus. Не знаем и знать не будем. Тут — простор для спекуляций. Отложим их — и перейдем к вопросу очень русскому.
Фрэнсис Бэкон говорит про деятельную доброту: она — «величайшая из всех добродетелей и достоинств, ибо природа ее божественна; без нее человек — лишь суетное, вредоносное и жалкое создание, не лучше пресмыкающегося… Милосердие не бывает чрезмерным…»
Если так, то Кравинский — на верном пути.
Но Бэкон продолжает: «Излишество в доброте невозможно; возможны лишь заблуждения… Остерегайся разбить оригинал, делая слепок; оригиналом же, согласно Писанию, является любовь к себе…»
Бэкон верно прочел Писание. Призывы возлюбить ближнего, как самого себя, — риторические приемы, к которым и божественному слову приходится прибегать, чтобы завладеть человеческим вниманием. Полное самоотречение недостижимо. Заповедь невозможно осуществить буквально: любить другого, как самого себя, значит перестать быть собою, воплотиться в другого. Это — отрицание биологического задания.
Каждое живое существо ощущает себя венцом творения. Существо мыслящее знает, что это не так, но знание расходится с чувством. Чувство же подспудно говорит каждому (человеку), что в каком-то смысле он — лучший. Если мы честны с собою, если умеем заглянуть в потемки своей души, то увидим: без этого подсознательного самообольщения человек просто жить не может.
Евгений Боратынский сказал именно это: «В дорогу жизни снаряжая своих сынов, безумцев нас, снов золотых судьба благая дает известный нам запас. Нас быстро годы почтовые с корчмы довозят до корчмы, и снами теми — путевые прогоны жизни платим мы…»
Тут «сны золотые» — наши самообольщения. С годами наше ощущение своей ценности уменьшается, стремится к некому пределу, к нашей реальной социально-биологической ценности, которая всегда ниже воображаемой нами. (Не происходит этого только с людьми совсем глупыми.) Когда разность двух величин близка к нулю, человек жить больше не может, — вот в чем теорема Боратынского. Пружина самообольщения распрямилась. Биологическое задание кончилось. Человеческое я растворилось в человечестве. Остается умереть. Только в смерти мы способны возлюбить ближнего, как самого себя.
Все религии учат разумному эгоизму: наслаждению в пределах нравственности, в границах общества. Ключ к наслаждению — любовь. Любить только себя жестоко и скучно; это быстро надоедает. Биология требует этого только в раннем детстве. Ребенок до пяти лет, не чувствующий себя мессией, — не выживает. Любить только других пошло и жестоко; это самообман, кончающийся ГУЛАГом. Необходим разумный компромисс: любить себя — и других; других — через себя, себя — через других. Лишь тот, кто разумно любит себя, способен распространить свою любовь на других. (Даже самая пылкая влюбленность — всегда лишь биологический всплеск разумного эгоизма.)
Кравинский традиционному правилу изменил. Он хочет раствориться в человечестве при жизни. Он грезит сверхчеловечеством, намерен превзойти в себе человека. На первый взгляд он — самый человечный изо всех прошедших по земле людей; человеколюбивее Франциска Асизского, Альберта Швейцера, Януша Корчака. Он это показал деянием, доселе небывалым. Но не «разбивает» ли он при этом «оригинал», по Бэкону?
Он твердит: «По временам я чувствую, что уже приблизился к нравственной жизни, почти коснулся ее». Что этим сказано? Что все мы, кто даже не приближается к его подвигу, безнравственны. Выходит, что Кравинский — секта. Самая малочисленная на свете (пока), но в смысле отношения к непосвященным — самая типичная. Спасутся только избранные.
С некоторой степенью вероятности можно допустить, что Кравинский поведет за собою человечество, а мы окажемся фарисеями. Тогда — он и его апостолы поднимут человечество на новую нравственную ступень… а может — и на новую биологическую ступень. Ведь говорят же, что мы, люди, находимся на самой грани эволюционного скачка в новый биологический вид.
Но если мы всё еще люди, то совершенно ясно, кàк понимать деяние Кравинского — и что делать. Понимать его нужно по Фрэнсису Бэкону: как заблуждение. «Не отдавай всего, если не можешь с малыми средствами делать столько же добра, сколько с большими…» Останься Кравинский миллионером, он мог бы не свою почку отдать несчастной, а подыскать для нее орган, уже никому не служащий. Он мог бы направить свой предпринимательский дар, облагороженный идеей служения, на то, чтобы спасти десятки таких людей, на которых его, Кравинского, органов, даже раздай он их все, всё равно не хватило бы. Но поступи он так, он остался бы одним из многих, не вписал бы свое имя в историю. Не было бы феномена Кравинского.
Вообще делать нам нужно только одно: оставаться людьми (если мы еще люди). Это и есть самое трудное. Оставаться людьми — то есть любить себя, но не только себя; любить ближнего больше, чем дальнего; не пытаться встать себе на плечи; не пытаться возвеличиться перед людьми сверх меры — даже возвышенным подвигом, если он измышлен твоим разумом, а не навязан совестью (как в случае Корчака); не выпрыгивать в сверхчеловеки, не желать прославиться любой ценой. Нести свое человеческое бремя в рамках завещанной нам традиции, развивая, но не отвергая ее. Помнить, что умнейший из нас — никто перед разумом коллективным.
25 августа 2004, Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 6 февраля 2005
журнал NOTA BENE (Иерусалим) №6, декабрь 2004.
журнал НА НЕВСКОМ (Петербург) №12, декабрь 2005.
