Юрий Колкер

Книгу эту ждали давно. Она вышла в самом конце 1985 года, но ее макет был готов еще в 1981-м, когда из писателей почти непечатающихся (и, по предположению, находящихся в нравственной оппозиции к режиму) составился в Ленинграде известный Клуб-81, задуманный как некий буфер между союзом писателей и самиздатом: литературное объединение разрешенное, надзираемое и не рекламируемое. Тогда, в 1981 году, правлением клуба было составлено четыре коллективных сборника — вышел один; издательская аннотация к нему обещает дальнейшие публикации молодых авторов в серии Мастерская.

Открывается сборник заметкой Юрия Андреева, приставленного к клубу от Пушкинского Дома и... КГБ. В ней отмечено стремление участников «к поиску, к эксперименту, ас­со­ци­а­тив­но-ме­та­фори­чес­кое мышле­ние, преобладание усложненной литературной формы». Составители альманаха, Б. И. Иванов и Ю. В. Новиков, были в числе основателей клуба. Первый из них в сборнике не представлен, хотя он пишет и художественную прозу, и стихи; второй, обычно выступающий как искусствовед и знаток неподцензурной живописи, написал для Круга вводную заметку к фотографиям Бориса Смелова, приложенным в конце книги, — выразительным, но несколько расхожим петербургским пейзажам. Отдел критики планировался в Круге, но был им утрачен при очередном просеивании; в качестве компенсации в сборник включили несколько малоизвестных и вовсе неизвестных авторов. Оформил книгу Юрий Дышленко, также член клуба, куда входят, вместе с писателями, некоторые художники и музыканты.

Займемся сперва стихами сборника. Стихи эти написаны едва ли не в полуподполье, во всяком случае — в обстановке болезненной, искажающей литературную жизнь и работу. Необходимо помнить, что Круг, изданный в СССР типографским способом, представляет все же так называемую вторую литературу, самиздат, своеобразную установившуюся среду, со своими авторитетами, но и со своей игрой честолюбий. Из участников альманаха наиболее известны как поэты Елена Игнатова, Сергей Стратановский, Елена Шварц, Виктор Кривулин, Олег Охапкин, Борис Куприянов, Александр Миронов. Они уже давно эпизодически печатаются — и в СССР, и на Западе (где у Игнатовой и Кривулина вышли сборники). По обе стороны границы печатались также Эдуард Шнейдерман, Владимир Нестеровский и Виктор Ширали (даже выпустивший книгу стихов в СССР). Ольга Бешенковская изредка печатается в СССР со школьной скамьи; у нее тоже ожидается книга стихов в издательстве Советский писатель. Отдельные публикации на Западе были у Петра Чейгина и Аркадия Драгомощенко, кажется, и у Алексея Шельваха и Владимира Шенкмана. Владимир Шалыт известен в ленинградских литературных кругах с начала 1970-х годов и тоже где-то публиковался. Сергей Магид, С. Востокова и Валерий Слуцкий обратили на себя внимание уже в 1980-х; они, по-видимому, публикуются впервые. Александр Горной, Аркадий Илин, Владимир Кучерявкин, Олег Павловский и Татьяна Щекотова — имена малоизвестные.

Исключив этих пятерых, я подсчитал средний возраст участников Круга: он оказался в точности равен сорока. Старше всех Э. Шнейдерман, ему в этом (1986) году исполняется 50; но и младший, В. Слуцкий, уже пережил Лермонтова. Стихотворения в альманахе не датированы, их возраст — тоже фигура умолчания. Я нашел вещи Охапкина 1968 и 1972 годов, Игнатовой и Шварц — начала и середины 1970-х. Включение текстов столь старых поднимает целый ряд вопросов. Вряд ли оно соответствовало авторской воле, ведь Круг — не антология, а скорее представление неизвестных широкому читателю авторов ("молодых", как отмечено в аннотации; а между тем, с полдюжины из них пишут уже четвертое десятилетие). И вот оказывается, что лирическое стихотворение может целых 18 лет ожидать часа своей публикации... Грустное наблюдение!

Не лучше обстоит дело и с художественным впечатлением от сборника. Читателей, ждавших от второй литературы чудес, оно разочарует. Среди 108 страниц стихотворных текстов вы отыщете замечательные строки, куски и целые стихотворения, но не они задают тон книге. Основная нота — унылое (хотя, по временам, и умелое) версификаторство, пустота и самонадеянность. Свобода от цензурных ограничений (ибо стихи эти, в своем большинстве, писаны без оглядки на советскую цензуру) обернулась у многих авторов свободой от ответственности перед совестью и родной культурой, самоутверждением ради самоутверждения. Все это уж очень не ново. Не новы и приемы, которыми хотят нас прельстить: отказ от прописных букв и знаков препинания (что было прежде в СССР доступно лишь иностранцам — в точности как магазин Березка), надоевшая лесенка, беспомощные, беспозвоночные верлибры, разнузданность и одновременно расслабленность в выборе тропов. На фоне советской поэзии это, пожалуй, и ново, но лишь для нетребовательного, невоспитанного вкуса, для советской буржуазии, любящей, чтобы ее эпатировали. Стихи в Круге часто темны — и видно, что не только для читателя, но и для авторов, уяснивших, какой простор для спекуляций несет в себе присущая всякому поэту приверженность к тайне. Почти все время натыкаешься на что-то искусственное, надуманное и претенциозное. Дальше всех в этом на правлении идет Борис Куприянов:

— и т.д., и т.п.

Это похоже на раннего Пастернака, с той разницей, что его зашифрованность сменяется здесь полным освобождением от смысла — в лукавой уверенности, что истолкователь найдется.

Задавшись вопросом о преемственности, мы обнаружим, что основными наставниками авторов Круга были акмеисты, в первую очередь — Осип Мандельштам; затем Михаил Кузмин, а также обэриуты, и лишь в самой незначительной степени — москвичи: Пастернак, Цветаева и футуристы. Наследие акмеистов осмысляется очень по-разному. Если Елена Игнатова, отталкиваясь от него, создала свой собственный, неповторимый и запоминающийся стиль, то Виктор Кривулин до обидного, до текстуальных повторов зависит от Мандельштама. Менее всех затронут влиянием серебряного века Олег Охапкин: он тяготеет к эпосу, его стихи приводят на ум баллады Майкова и Полонского. Другой автор с чертами эпического дарования — Елена Шварц, опирающаяся, однако, на футуристов: та же грубоватая резкость, тот же скачущий ритм и равнодушие к отделке. Тяжеловесный, резкий, со взлетами и провалами, но в целом уверенный стих Ольги Бешенковской — отсылает к Цветаевой. Очень своеобразен Сергей Стратановский, однако и его родословная угадывается: это обэриуты и Мандельштам. И лишь один, притом самый молодой, участник Круга, Валерий Слуцкий, кажется поэтом, вполне усвоившим не только позитивные, но и негативные уроки серебряного века. Стих его прост, грациозен и гибок, в нем явственно слышится природный аристократизм возрождаемой пушкинской речи.

Проза, по известному замечанию Боратынского, всегда с некоторым опозданием разворачивает эстетические идеи поэзии. В Круге проза представлена очень отрывочно, и судить о ней непросто. Нет, однако, сомнения в ее внутреннем родстве со стихами из этого сборника: та же авангардистская расслабленность, то же неуклюжее оригинальничание. Есть и удачные страницы. Но в целом культура обращения со словом — едва ли выше среднестатистической советской. «В дрожащей улыбке таилась трагическая белизна зубов, в больших глазах под высокими бровями — вопрошающая жертвенная святость...» (Игорь Адамацкий). От такого в пору заплакать.

На обороте титульного листа Круга имеется многозначительная пометка: «Без объявл.», то есть без объявленной стоимости. Тираж книги 10 000 экземпляров; но неясно, в какой мере она доступна читателям; за границу попали считанные экземпляры. Ни одной рецензии в советской прессе до сих пор не опубликовано. Словом, книга выпущена с опаской, с оглядкой. Советская власть побаивается писателя, не понимает его, как вообще не понимает человека, руководствующегося не исключительно корыстью. Идеалист кажется ей притворщиком или идиотом. Эксперты в штатском совершенно искренне не знают художественного значения Круга и масштабов включенных туда авторов. Если бы знали — книга вышла бы полумиллионным тиражом и всюду бы рекламировалась. Ибо авангард — тень, просящая крови. Лишь то чисто родственное ожесточение, с которым он преследуется большевизмом, доставляет ему подобие жизни и сочувственный отклик в народе.

Считается, что авангард несет в себе нравственный протест против тоталитаризма. Между тем, нет заблуждения более расхожего. Явления эти — отражение одной и той же фигуры в двух зеркалах: в политике и в эстетике. Как и большевизм, авангард нетерпим, гонит все слишком человеческое, притесняет духовное в человеке, бредит земным, чувственным раем. Как и большевизм, он тоталитарен: претендует на всего человека, замахивается на все человечество. Противостояние этих двух нежитей — конкурентное, недаром они десятилетиями развивались в тесном сотрудничестве. И советская власть одним махом покончила бы со своим тоталитарным кузеном, предоставив ему свободу самовыражения. Вместе со вкусом запретного плода авангард утратил бы и всякую привлекательность. Обольщенные вспомнили бы, что он всегда был кунсткамерой русской литературы, что в самую эпоху модернизма все крупные писатели преодолевали его или вовсе проходили стороной.

Спросим теперь, что же дал Круг его участникам-стихотворцам? Не только ли то, что почти два десятка малоодаренных авторов поставили свои фамилии рядом с именами нескольких настоящих поэтов, потеснив и частично заслонив их? Но этих немногих, исключая В. Слуцкого и интересную поэтессу С. Востокову, внимательный читатель знал и без Круга, по зарубежным и отчасти даже советским публикациям, по самиздату, — остальные же могли бы только укрепить его в сочувственном скептицизме ко второй литературе.

И начинает казаться, что эксперты в штатском, за их долгим опытом, начали все же кое о чем догадываться — потому и выпустили эту книжку. Что, в самом деле, может противопоставить Круг подцензурной и гнетомой русско-советской поэзии, в которой, однако, рядом с подонками и недоумками, одновременно живут и пишут Александр Кушнер, Арсений Тарковский, Владимир Соколов, Юнна Мориц... — «огульные вершины» Б. Куприянова?

11 марта 1986, Иерусалим,
помещено в сеть 25 февраля 2002

Литературное приложение к газете РУССКАЯ МЫСЛЬ вып. 3, Париж, 1986.