Из соображений самых общих ясно: другие немцы были. Их не могло не быть. На всех уровнях, не только в подполье. Не мог культурный народ поголовно сойти с ума и потерять совесть. И какой народ! В XIX веке первейшей чертой немцев считалась мечтательность, пусть и несколько сумрачная. Гете вздыхал: практичные англичане делом заняты, а мы в эмпиреях витаем. Народ мыслителей, композиторов, математиков, поэтов; народ добропорядочный и аккуратный, честный и педантичный (иной скажет: не в меру!); народ, больше других развивший культуру жизни в провинции — так, что и захолустья в немецких землях не осталось. В каждой деревне — скрипач и органист, в каждой церкви (непременно каменной) — орган. Германия и культура — это были синонимы.
Конечно, на русский вкус немец скучен. Одновременно умен и туп. Умные люди ведь сплошь и рядом бывают тупы. И добропорядочность немца — бюргерская, мещанская, русскому духу чуждая. Широты не хватало немцу, задушевности. Штольцы да Крафты всякие. Всем хороши, а чего-то не достает... Обломов лучше... Но тут мы уходим от темы. Не было еще народа, которому бы другой народ казался равным. В подсознании, в иррациональных глубинах народных заложено неизъяснимое и неистребимое чувство превосходства. От него и мыслители не свободны. Проходит это чувство только вместе с народом. Пробный камень тут — как раз вот это неопределимое понятие: задушевность. Разве усредненный немец не убежден, что он задушевнее усредненного русского? Убежден на сто процентов. И на это не возразишь.
Не мог такой народ поголовно потерять совесть, — а ведь когда со стороны смотришь, особенно с еврейской, то именно так и видится. Не раз говорили: время стояло в Европе особенное; все народы были на грани помешательства, а пример подали и вперед вырвались — русские. Разве большевизм — не помешательство? Он только лозунгами был лучше нацизма. (Но лозунгами же и хуже: красивые лозунги обманывают вернее, держатся дольше.) Какой-то страшной бациллой оказались заражены все народы страны святых чудес. Или — космическим излучением (говорили и такое). Британцы — меньше других, но тоже подцепили. По улицам Лондона маршировали молодчики сэра Освальда Мосли (только маршировали; в парламент они не сумели провести ни одного человека).
Болезнь объяснялась не космическим излучением, а космическим ускорением истории в ходе первой мировой войны. Демократизация прошла за четыре года путь четырех световых лет. Равенства оказалось столько, что люди не знали, что с ним делать. Испугались свободы. Спасение увидели в рабстве — и бросились к ногам Сталина, Муссолини, Гитлера, Франко и других фюреров.
А если так, если и без того ясно, — то о чем же тут и писать? Над чем Самсон Мадиевский корпел четыре года? Над чем и зачем? Книжка, кстати, хоть и уйму сил отняла, а тонкая, всего 110 страниц, зато уж ссылок в ней — видимо-невидимо, без числа, как девиц у царя Соломона. Точнее, пятьсот ровным счетом, а это и значит: без числа. За каждым утверждением — авторитет с его фактами и выводами. Ничего голословного.
Историком руководит другая логика. Историк не довольствуется расхожими соображениями публициста. Он хочет удостовериться, назвать и сформулировать. Уточнить и сделать очевидным. Сопоставить, соразмерить, выстроить и вычислить. Домогается точности и полноты. Иные, исходя из этого, историю наукой называют — пусть их, а мы иначе скажем: история — постижение (по прямому значению этого слова), но — с помощью писательства. Архивист, археолог могут не быть писателями, а историк — не может.
И есть в этом писательском постижении головокружительный парадокс: историк должен всеми силами стремиться к беспристрастию, к отказу от нравственных оценок, прекрасно сознавая при этом, что такой идеал в принципе недостижим. История — люди, а где люди, там и нравственные оценки и метафоры. Прошлое не поддается математической формализации или биологической систематизации. Отмычка к нему — метафора, образ, иносказание. Даже полный отказ от метафор в тексте (гениальное изобретение Фукидида) ничего не меняет: весь текст в целом становится развернутой метафорой. Пафос историка — в жертвенном служении недостижимому идеалу.
Итак, были немцы, которые оказывали сопротивление нацистскому режиму, не считая себя при этом ни борцами, ни — зачастую — даже противниками этого режима. Конечно, были! Мадиевский берет тех из них, которые спасали евреев: золотое сечение, не правда ли? Но — уже сечение, уже метафора, уже — нравственная отмычка. Нравственная позиция сильная и красивая: ведь Мадиевский — еврей. Он своим выбором словно бы возражает тем евреям, а их — много, кто по сей день всякого немца видит сквозь дым крематориев. В этих евреев мы камня не бросим. Если твоя мать погибла в Освенциме, отрешиться от этого нельзя. Но вся историческая правда им не дается.
При нацистах спасатели (Retter) жизнью рисковали: тем самым они — герои. Почему же их не воспели, когда нацизм в Германии был осужден? Слова «невоспетые герои» — установившаяся в Германии формула.
Вот любопытнейшее наблюдение историков: спасатели скрывали свой подвиг, неохотно рассказывали о нем. Наблюдение это не Мадиевскому принадлежит (он дает ссылку, ворох ссылок), но по-русски прозвучало впервые. Оказывается, признаться в подвиге — в обновленной, осудившей нацизм Германии, — было небезопасно. Иные спасатели скрывали — и скрыли — свои имена. Вообразите: банкир, давший на помощь евреям сто тысяч марок, не пожелал даже после войны назвать свое имя... На верхнем уровне, там, где располагается совесть народа, нацизм осужден бесповоротно; на уровне нижнем, там, где народное исподнее, где задушевность, — сдвиг едва наметился. Короткая эпоха внезапной дикости культурнейшего из народов — пустила корни.
Психологически еще любопытнее другое: спасатели (в сущности — горстка людей, но ведь совесть всегда в меньшинстве) усугубляли вину каждого немца, делали ее всенародной. Ведь если был один ариец, спасший с риском для жизни одного еврея, значит, формула «тогда ничего нельзя было сделать» неверна, и получается, что кроме этого одного виноваты все! Потому-то сборник «Праведники в немецкой культурной памяти» заканчивается словами: «При рассмотрении Шоа эта сторона дела — существование спасателей — всё еще вызывает наибольшее раздражение...».
Занятно, что слово Шоа (שואה, на иврите — катастрофа) вошло в немецкий, тогда как в русском утвердилось английское холокост).
...Имена, имена. Названия книг, институтов и проектов. И термины (всё — сплошь метафорические, начиная со спасателей). Бесконечные ссылки; то, что гуманитарии называют аппаратом. Треть каждой страницы — под чертой: это источники, почти все немецкие и английские...
В сущности, Мадиевский разворачивает перед нами борьбу послевоенного немца с самим собою, со своим прошлым. Пожалеем немца. Не убийцу-нациста, конечно, а его внука. Как жить с таким прошлым? Немец — сирота. Что ж, Гитлер зачеркивает Шиллера? Не зачеркивает, нет, но тень на него отбрасывает. Как немцу гордиться своим языком (изумительным), своей культурой (бесподобной в своих высочайших проявлениях)? Русские — те защищены. Да: Сталин и Гитлер на одном черенке выросли, большевизм и нацизм — близнецы-братья, но по одному пункту сравнение не проходит: по национальному. Большевики всех резали без разбору. Себя резали. ГУЛАГ — тот же интернационал. (Вздор о том, что ГУЛАГ будто бы инородцы создали, даже опровергать не станем.) Конечно, были национальные гонения, и свирепые, например, депортации целых народов, но делались они исподтишка, без лозунгов, в программу партии золотым буквами вписаны не были… за этим исключением все мы, выходцы из братской семьи народов, — в равной степени жертвы; все как один. Разве нет? Сейчас даже кажется: все как один боролись с режимом. Иначе как это мы без усилия разом из комсомольцев в богомольцев превратились?
Заглянем в себя: в каждой душе сверху — бог, а снизу — бес. Высокое держит под спудом низкое. Держит тонкая пленка поверхностного натяжения: беса в нас — больше, чем бога. Бог от нас исповедания требует, то есть культуры, а бес ни с какой культурой не связан, он старше культуры, старше человечества, к моллюскам восходит и к амебам.
Так и в каждом народе. Но каково жить, зная или подозревая, что мой добрый, ласковый дедушка был изувером?! Это пытка. А теперь похвалим немца. В целом Германия справилась с этой болезнью, выдержала пытку. Ее демократия прочна, как ее экономика. Совесть — главенствует. Высокое и низкое никогда больше в этой стране не поменяются местами. Процент фашиствующих (неизбежный в каждой демократии) не превышает нормы — и он много, много ниже, чем в «победившей фашизм» России. У русских исподнее, подспудное (задушевное) того и гляди вырвется наружу, и тогда — держись. Признаем очевидное: совести в среднестатистическом германце сегодня больше, чем в среднестатистическом россиянине.
Ничего этого Мадиевский не говорит, он ведь ученый, а не моралист и не газетный борзописец, о России вообще молчит, — но эти соображения напрашиваются, если не выводятся из его сочинения. Хорошая книга! Мысли словно симпатическими чернилами вписаны между напечатанными строками. Мысли противоречивые, в том числе — и книге противоречащие. И это — хорошо.
Большинство почти всегда неправо. Совесть — всегда в меньшинстве. Отчего же демократия — наименьшее из зол? Пусть правит совестливое меньшинство! Но, во-первых, кто его выявит? А во-вторых — и в-главных — совесть, ставшая властью, совестью быть перестаёт — как тот китайский мальчик, победивший дракона. Совесть не материализуется — и в этом смысле всегда диссидентка (сами-то мы материальны). При двухпартийной системе — совести в оппозиции больше, чем в правительстве. Чем дальше от власти, тем совести больше. В конституции совести больше, чем в своде законов, в своде законов — чем в парламенте, в парламенте — чем в кабинете министров, в кабинете министров (мы говорим о демократиях) — чем у главы правительства. Так — в нормальное время, в годы благоденствия. Только в годы народных бедствий совесть выявляется и материализуется: кормит и спасает. Выявляются люди, которые — с риском для себя — не могут не кормить и не спасать.
Мадиевский с этой своей книгой — тоже в меньшинстве, и он тоже — совесть. Нужно было не только сказать по-русски: такие люди были, нужно было бы назвать их поименно. Всех, кто известен (две трети спасателей; целая треть свои имена скрыла). Увы, в одной, к тому же тоненькой книжке это невозможно. Еще полезнее было бы перевести ее на иврит. В Израиле она бы немедленно стала бестселлером — уже просто потому, что большинство (совести противящееся) встретило бы ее с возмущением. Вспомним, как израильское общество встало на дыбы, когда Ханна Арендт произнесла (в связи с процессом Эйхмана) свое знаменитое: зло — обыденно, банально. Кстати, у Мадиевского, в точности, как у Арендт, главное вынесено в название — как вызов. Совесть кусается.
Сколько же их было, этих спасателей? В каких цифрах выражается совесть?
Всего, говорят историки, от десяти до двадцати тысяч немцев и австрийцев, что дает, хм, 0,04%. Четыре сотых процента! (От взрослого немецкого населения рейха, составлявшего к началу войны 54 миллиона человек.)
Есть еще такая статистика: женщин среди спасателей было больше, чем мужчин; бедных — больше, чем богатых. Но тут Мадиевский справедливо замечает, что ведь мужчины были в основном на фронте, а богатых в любом обществе меньше, чем бедных. Значит, эта статистика нам ничего не сказала.
Были — «спасатели в мундирах», даже в мундирах СС и гестапо. Были! Эти случаи, пожалуй, самые интересные. Кроме банальных (но всё равно увлекательных), когда верный сын отечества, честный национал-социалист влюблялся в еврейку и всё ради нее бросал, были и совсем необъяснимые. Но тут статистика еще более умопомрачительная. Служило в 1939-45 годах всего 19 миллионов немцев, а спасали — менее ста человек, то есть 0,0005%. Но и то чудо. Немец ведь туп, взяток обычно не берет и приказы исполняет с педантичностью, которой задушевность не допускает (потому-то и лучшего солдата, чем немец-нацист, история не знала). Зато эти «около ста» — и спасли больше. Рекордсмен тут — Георг-Фердинанд Дуквиц, сотрудник германского посольства в Копенгагене. Он сообщил датчанам о предстоящей депортации евреев в концлагеря — и датчане (чемпионы среди спасателей) разом переправили в Швецию шесть с половиной тысяч человек. Для сравнения: знаменитый теперь Шиндлер спас 1098 человек, и как ради этого старался! Дуквиц же палец о палец не ударил: только сообщил; но тоже при этом жизнью рисковал.
И еще: немцы смелее спасали на оккупированных землях. Там и возможностей было больше, и уничтожали людей в бóльших масштабах.
Были еще спасатели-супруги. Целых 80-90% не пожелали развестись (хотя на них давили власть и общество) и спасли своих жен и мужей. В иных случаях — спасали уже расставшиеся супруги, когда развод оставался только юридической формальностью, закреплявшей давний разрыв. Им удалось спасти 12-14 тысяч человек.
«Величины исчезающе малые», уныло констатирует один из историков из списка Мадиевского. Так ли? Поставьте себя на место этих ускользающих. Сегодня, сейчас — не жизнью своею рискните, а хоть временем пожертвуйте для того, кому плохо рядом с вами. Вот вам и ответ.
Впрочем, главного ответа мы никогда не получим: каков был процент тех, кто спасал евреев, среди других арийских народов под нацистами. Корректные немецкие историки такого вопроса не ставят, они только себя клеймят. Знаем из общих соображений, что в этом списке, которого никогда не будет, высоко стояли бы датчане и итальянцы, чуть ниже — испанцы. Мерзавец Франко, тот самый диктатор, спас тысячи евреев. Спасибо ему: в любой европейской стране эпохи нацизма еврей мог обратиться в испанское посольство и получить испанский паспорт. Совсем низко в этом воображаемопм списке — посмотрим правде в глаза — стояли бы поляки, украинцы, литовцы, латыши, эстонцы. Народы, которые на верность рейху не присягали, научной евгеникой не руководствовались. А русские?.. Счастье, что нет такого списка.
Сколько всего удалось спасти? Бог весть! Цифры слишком расходятся. Самое большее — сто тысяч. Копейки рядом с шестью миллионами. Но это — сто тысяч человек! И в каких условиях? Для спасения одного еврея требовалось в среднем участие десяти спасателей. А самое главное в другом: каждый человек равновелик Вселенной. Спаси одного — и спасешь Вселенную, не говоря уже о своей душе.
Не все, конечно, не все спасатели руководствовались только велением совести. Спасали и за мзду — но опять же с риском для себя, иногда смертельным. И ведь можно было (у беззащитных-то!) вознаграждение взять, а договора не исполнить. И были такие. Их германские историки называют «мародерами евреев». Опять метафора.
Какие мотивы выявлены среди спасателей? Все мыслимые. Были религиозные мотивы, в том числе — вдохните глубже — и религиозная симпатия христиан к евреям. Евангелия ведь можно по-разному прочесть. В Послании к римлянам св. апостола Павла, гл. 11, ст. 26, говорится: «весь Израиль спасется», то есть другим еще потрудиться нужно, а евреям — привилегия, блат. У них рука наверху. Они, как никак, «первая любовь Бога». (Эта метафора — тоже из списка Мадиевского.)
Было — стихийное неприятие нацизма у людей, далеких от политики. Они подчас и соглашались с антиеврейскими законами (немец ведь законопослушен), но как-то не до конца. Внесла в дело спасения вклад и мещанская порядочность, противная задушевности. Сделала свое дело благодарность к конкретным людям. Был и такой странный мотив: природная строптивость, авантюризм, врожденная жажда риска. Работала, понятно, и любовь, и семейные связи. Были решительно все нормальные человеческие побуждения.
Поразительно, но и некоторые убежденные антисемиты спасали евреев. Логика у них была простая, нормальная: да, еврей плох, но убивать — нельзя. С чего вдруг мне любить чужака? Дружить с ним не хочу, но и убийцам помешаю. Нормальный христианин может испытывать отталкивание от еврея, может вывести это отталкивание из Евангелий. Особенно, если он чуть-чуть секуляризован и понимает, что завет возлюбить врагов своих — метафора (или гипербола).
Социологический подход к проблеме спасателей потерпел, на наш взгляд, полный крах. Никакая систематизация — не проходит. Никакие объясняющие факторы не преобладают над другими. Тезис «бытие определяет сознание» оказался — в очередной раз — материалистическим вздором.
Опять отдадим должное Мадиевскому: он-то советской школой выпестован, с молоком матери представления о «базисе и надстройке» впитал, он даже начинал как историк-социолог, а вот нашел в себе достаточно духу, чтобы признать: всё это чушь, если не всегда, то уж в данном конкретном случае — точно.
Нет книг без недостатков. Каковы они у Мадиевского? Главный — в чрезмерной страсти к обобщениям. Перегиб в сторону обобщений в предмете неустранимо гуманитарном особенно плох. Читая о герое, я хочу в первую очередь видеть человека в его неповторимой физической и нравственной целостности. Каждая черточка важна, каждая мелочь. Пусть даже с элементами беллетризации. Стоит ли, как это делает Мадиевский, размазывать эти черточки по всей книге? «Чтобы спасти Ильзу и двух ее сестер, Шульц совершил описанное». Где «описанное»? За пару страниц до этого, а ссылки («см. стр. N») нет.
В книге, чего уже совсем понять нельзя, отсутствует именной указатель. В книге о героях!
Библиографию тоже можно было бы организовать разумнее. Например, так, как это делается в точных науках. Бесконечные Ibid. и Op. cit. не облегчают читателю жизни, особенно над книгой, вызывающей взрыв чувств и потому не поддающейся прочтению разом.
Русский язык книги мог бы быть чище. Переводные цитаты выглядят подчас калькой с немецкого или английского. Например: «Больше чем расстрелять, с нами ничего не могут сделать...». Историк словно не знает, что дословный перевод практически всегда искажает смысл.
Как писать: Фрейбург или Фрайбург? Допускаем, что первое (словарная норма) устарело. Принимаем, исходя из живого немецкого произношения, второе. Но тогда пусть это правило действует всюду в книге, в том числе и в слове полицейпрезидиум.
«Трансфер средств» вместо «перевод денег»; «временная отсрочка» (а какая еще?); «границу с Голландией перешло пару десятков человек»; «завязывать связи»; жэковское «проживает» (вместо живет); «мётла» (как множественное число от метлы); св. Рафаэль (вместо св. Рафаил), — всё это не украшает книгу, но, конечно, легко исправляется — и, главное, ни на минуту не отменяет важности и значения книги.
Очень бы не мешало расшифровывать и пояснять некоторые немецкие слова в тексте. Мы уже далеко отстоим от эпохи нацизма — и по времени, и по интересам. Отчего не напомнить, что НСДАП (NSDAP) — национал-социалистическая немецкая рабочая партия? Или что капо — надзиратели из числа заключенных? Или хоть пояснить, что оберрегирунгсрат — какой-то важный чин? Не бог весть какой труд, а чтение облегчило бы. Увы, в книге явно ощутимо отсутствие издательского редактора.
Открывая книгу, мы знали, о чем она и зачем, — и были согласны с главным тезисом. Заранее хотели пожать руку автору, сказать ему спасибо. Что мы удержим в памяти, закрыв книгу? Эпизоды. Штриховые портреты. В первую очередь это, а потом уже цифры.
Эпизодами и закончим разговор об этой книге, будоражащей мысль.
В мае 1944 года еврейка-партизанка Хана Гохберг была тяжело ранена и попала в плен. Врач Карл Мути отказался выдать ее для допроса; сказал, что она без сознания. Через несколько дней допрашивать раненую явился офицер Вальтер Розенкранц. Вместо допроса он снабдил ее подходящими документами, вывез в безопасное место и посоветовал передать партизанам, чтобы те сменили базу. Потрясенная Хана спросила Вальтера, не еврей ли он. Тот ответил: «Не все немцы потеряли человеческое достоинство». После войны Хана пригласила Розенкранца в гости в Израиль. Доктора Мути разыскать не удалось.
Во время обыска у графини Марии фон Мальцан гестапо нашло и предъявило мужскую одежду ее возлюбленного еврея Ганса Гиршеля. Мария и бровью не повела. «Что ж с того? Как вы знаете, я недавно родила. Могу заверить вас, что не от Святого духа...», — и назвала имя человека, находившегося за пределами досягаемости нацистов. Ей велели открыть диван. «Он не открывается, — спокойно ответила графиня. — Не верите, прострелите его, только сперва дайте мне расписку, что потом компенсируете стоимость ремонта...» Гестаповцы ушли, а из дивана вылез бледный, как смерть, Гиршель. Графиня спасла еще нескольких евреев. Она была как раз из тех, кто любит риск, и попросту не знала страха.
Как говорит Мадиевский: «случалось», «бывало» и «др.»...
декабрь 2006, Лондон
помещено на сайт 11 августа 2011
журнал НЕВА (Петербург) №5, 2007.
Мы всё еще говорим: «война», ничего не добавляя, и все понимают: речь — о войне с нацизмом; но в целом, это нужно признать, война больше не попадает круг наших ближайших интересов. Она отошла, она установилась в нашем сознании, мы всё про нее знаем. Или думаем, что знаем. Что еще можно сказать?
Книга Самсона Мадиевского кое-что добавляет. Были немцы, которые в годы нацизма с риском для жизни или благосостояния спасали евреев. Не подпольщики или борцы с нацизмом, не коммунисты и священники (не только они), а рядовые немцы, в том числе — немцы служилые: солдаты, офицеры, дипломаты. Даже гестаповцы и эсэсовцы.
Странно ли это? Ничуть. Не мог культурнейший народ Европы весь поголовно сойти с ума — даже в те страшные годы, когда помешательство (пусть в разной степени) охватило все народы «страны святых чудес», а в России приняло формы, по своей дикости не уступающие германским. Что такое была немецкая культура до нацизма? Выхватим из вороха фактов только два. Первое: нельзя было в этой стране осуществить большевистскую мечту о стирании границы между городом и деревней — по той простой причине, что такой границы не было. И второе: великий Бах считал себя всего лишь ремесленником. Это была глубокая, органическая, христианская, народная культура, еще не выродившаяся (подхватим на минуту мысль Шпенглера) в пустоватую цивилизацию — но, конечно, вступившая на путь такого вырождения, иначе бы и нацизма не было.
Война больше не интересна нам. В нашем сознании закрепились стереотипы. Немцы все поголовно жестоки. Мы видим расстрелы, слышим их лающую (для нашего уха) речь. Мы видим (или уже почти не видим) газовые камеры. Мы, русские, держим в голове 27 миллионов погибших советских людей на фронтах и в тылу. Мы, евреи, помним про шесть миллионов уничтоженных из-за одной только формы носа. Мы, украинцы, татары, армяне, своих отдельных цифр в голове не держим, но про немцев знаем всё: они были плохие, а мы — хорошие.
На минуту противопоставим этому русскому (советскому) стереотипу — стереотип немецкий. В 1990-е годы в Германии была устроена фотовыставка, рассказывавшая о жестокостях немцев в годы войны. И Германия — взорвалась! Оказалось, что для самых совестливых немцев, покаявшихся, взявших на себя всю вину отцов и дедов, осудивших нацизм бесповоротно, — вермахт был чист. Свирепствовали гестаповцы, эсэсовцы, нацисты, а рядовые солдаты и офицеры были безупречны, вели себя только по-рыцарски, помогали бедствующим туземцам. Так думало большинство немцев.
Конечно, и Красная Армия была не с ангельскими крылышками, когда вступила в центральную и западную Европу. Это — зеркальное отражение мифа об ангельском вермахте. Напомнишь факт — вроде того, что в освобожденной Вене восемьдесят тысяч женщин заявило в полицию об изнасиловании, — и в тебя летят булыжники.
— Не было этого! Мой отец, мой дед — не мог! — с пеной у рта кричит обыватель.
Эпизоды самые страшные не приводим, на них просто нет уже душевных сил. Иные тянут на сравнение с газовыми камерами. С нас и того хватит, что ГУЛАГ с этими камерами сравнение выдерживает.
А правда была та, что вся «страна святых чудес», вся Европа — потеряла на время человеческий облик. Сбылось пророчество Бердяева. В 1900 году он писал, что будущее чревато не только небывалым добром, но и небывалым злом.
Книга Мадиевского полна поразительных эпизодов.
Обыск в квартире графини Марии фон Мальцан. Ищут скрывающегося еврея. Находят мужскую одежду. Хозяйка спокойно объясняет, что своего ребенка «родила не от Святого духа». Ей велят открыть диван. Она говорит, что он не открывается: «Не верите, прострелите его, только сперва дайте мне расписку, что компенсируете стоимость ремонта». Гестаповцы уходят, а из дивана вылезает бледный, как смерть, ее возлюбленный, еврей Ганс Гиршель.
Еврейка-партизанка Ханна Гохберг была тяжело ранена и попала в плен. Не сговариваясь, ей помогают сперва военный врач, а затем следователь, присланный в госпиталь для допроса. Врач несколько дней не подпускает к ней никого, дает ей оправиться; следователь просто вывозить ее в безопасное место и отпускает на свободу.
А каковы те, кого спасали? Каковы они были тогда, когда еще могли спастись сами?
«Родина там, где на стене написано: Пауль — дурак, где я играл в камешки, в разбойников и жандармов. Все гитлеры земли не смогут этого отнять. Уехать, чтобы быть несчастным в Канаде? Вырванным из почвы в Штатах? Отчаявшимся на Филиппинах? Есть такая степень привязанности к месту, которая исключает мысль о бегстве...»
Незачем и говорить, что этот патриот погиб. Тут бы нам усмехнуться, но мы не станем. Его звали Генрих Мюзем — и он был прав: культурная преемственность несопоставимо сильнее кровной. В одной пошлой советской песне сказана важная правда: родина начинается «с той песни, что пела нам мать». Проглатываем эту ужасную стихотворную строку с двумя М подряд, и берем голую мысль, простую, как мычание: национальная принадлежность — призвание, а не генотип. Человек принадлежит тому народу, к которому себя относит. Отказать в этом — расизм.
К счастью для нас, теперешних, Мюзем был и неправ. Его правда устарела. В современном мире полностью закрытая страна невозможна, разве что Северная Корея — но я другой такой страны не знаю. Эмиграция в ее прежнем, катастрофическом смысле — отходит в прошлое. Интернет и (говоря по-русски) джамбл-джет превратили планету в большую деревню.
Как водится, с трагедией переплетается комедия. Мадиевский пишет:
«При комплектовании фронтового борделя одна из кандидаток была забракована по возрасту (ей было за сорок). Это настолько оскорбило ее ("Еще вчера я была хороша для вашего полковника, а теперь не гожусь для простых солдат?!"), что она стала прятать скрывающихся евреев...»
Здесь вот что спросим: фронтовой бордель — не цинизм ли это? Не тот ли это пункт, где мы видим воочию: немец отвратителен? В Красной Армии борделей не было. Мы выше, чище, честнее. А можно и так повернуть: немцы — честнее. Себя не дурачили. Знали, что фронтовому ужасу нужен грубый физиологический выход; что этот непредставимый ужас всё равно найдет себе выход, и притом худший: в насилии. Забытый теперь поэт Михаил Светлов писал: «Нам жены простили измены в походах...» Если бы только измены! Вернемся к Вене: сколько женщин скрыло о том, что они были изнасилованы воинами-освободителями (некоторые — по многу раз)? Ведь такое обычно скрывают — чтобы сохранить семью, чтобы выжить. Не смогли скрыть — восемьдесят тысяч!
История с борделем иллюстрирует еще один вывод Мадиевского: социология терпит полное фиаско при анализе мотивов, которыми руководились спасатели. Все мыслимые мотивы отмечены у представителей всех слоев общества. Классовый подход оказался бы тут пустозвонством.
Корыстолюбие и властолюбие шли в одном ряду с человеколюбием, но, конечно, преобладало и первенствовало сострадание. Есть люди, немедленно ставящие себя на место того, кто страдает, — вот они-то и рисковали жизнью ради чужих. Смешно вымолвить: среди спасателей были антисемиты. Теоретические, так сказать, антисемиты, но — не считавшие возможным убивать, неспособные видеть страдание и бездействовать. Да здравствует антисемитизм! Евреям (русским, татарам, армянам) вовсе не нужно, чтобы их любили немцы (русские, татары, армяне). Нужно, чтобы не унижали и не убивали.
Во многих случаях действовали религиозные мотивы. Честный христианин не может убивать из расовых побуждений. Многие немцы, не только священники, остались христианами даже в годы нацизма. Священники, понятно, были заметнее и смелее. Один из них, пастор Грюбер, сказал свою правду в лицо Эйхману.
Больше всего евреев (главным образом, евреек) спасли их арийские супруги. Почти 90% спасали — и многие преуспели. Спасали и в том случае, когда брак уже распался.
Сколько всего удалось спасти? Горстку людей. Не более 25 тысяч человек. Что это рядом с шестью миллионами?! Не стыдно ли? Не знаем. Мы там не были, на себе этого гнета не испытали. Знаем другое: каждый человек равновелик Вселенной, вмещает ее в себя. Вообразите, что речь идет о спасении вашей жизни; что от немцев вас спасает немец, — а потом стыдите целый народ.
Сколько было спасателей? Горстка людей. Не более ста (но и не менее пятидесяти) тысяч человек, а в самой Германии — 10-20 тысяч человек. (На захваченных территориях потенциальных жертв было больше и спасать было легче.) Ужас! Что-то около 0,04% от довоенного взрослого населения страны. Вот это и есть количественное выражение народной совести немцев, не так ли? Выходит, что так. Но здесь и то признаем, что совесть — всегда в меньшинстве, а в большинстве рассудок и желудок. С рассудком нашим, теперь ясно на 100%, можно проделать всё, что угодно, а желудок и того сильнее. Совесть — самой природы меньшевичка — но в здоровом народе (или человеке) она, тем не менее, держит желудок в узде — совершенно так же, как в демократических странах конституция сдерживает желудочные, нутряные, квасные порывы парламента, кабинета министров или президента.
Мы тут другое спросим: много ли было, скажем, латышей (украинцев, голландцев), которые под нацистами спасали евреев? Представителей тех народов, которым не мешали спасать лояльность и национальная солидарность? Немцы, а в них сегодня совесть прочно держит верх над всем нутряным, своих спасателей подсчитали (и ужаснулись). Среди многих других народов наблюдалось добровольное пособничество нацистам. Разумеется, и спасатели были, но их процент не подсчитан. Подсчитаем — а потом уж бросим еще один камень в немцев. Хороши ли, например, были французы? Разве это секрет, что галльский петух принял поражение и оккупацию чуть ли не с радостью? Де Голль и иже с ним были горсткой отщепенцев — и бунтовщиками. В маки шли больше инородцы, чем «коренные» французы. А дома что творилось? Отчего не подсчитан процент тех, кто с риском для жизни спасал — не евреев, бог с ними, а своих, совсем своих (соседей, сослуживцев), в годы сталинских репрессий? Отчего не подсчитан процент добровольных стукачей? Трудно, говорите? Невозможно? Но ведь мы не точных цифр требуем, их, может, и не добыть; мы бы прикидкой удовлетворились. И тоже бы ахнули.
Книга Мадиевского невелика: всего 110 станиц. Треть каждой страницы — под чертой: там источники, в основном немецкие. Автор — историк. Он обобщает, подсчитывает, а мораль оставляет нам. Невысказанные мысли толпятся на каждой странице. Молодец! Но как можно было не поместить в историческом труде — да еще о героях — именного указателя?! Должно быть, издатель виноват. Требовал краткости. Теперешние историки всегда сетуют на нехватку печатного пространства, так сказать Lebensraum.
Русский язык книги Мадиевского не всегда хорош. Почти все переводные цитаты выглядят калькой с немецкого или английского. Например: «Больше чем расстрелять, с нами ничего не могут сделать...». Историк словно не знает, что дословный перевод искажает смысл.
Что для неподготовленного русского читателя может означать словосочетание Яд-Вашем? Обрывок русской фразы с двумя русскими словами. Поскольку же речь идет о евреях, об Израиле, то этот обрывок еще и на антисемитскую шутку просится: «яд вашим — мед нашим». Говорите, так пишут по-русски в Израиле? Ответим тоже по-русски: гляди на слепого — коли себе глаз. На иврите в названии этого мемориала — три слова, а по-русски — одно: Йад-ва-Шем. В переводе: «рука и имя». Ни перевода, ни источника Мадиевский не дает. А источник не помешал бы: «...ибо и они услышат о Твоем имени великом и о Твоей руке сильной и о Твоей мышце простертой...» (3 Цар., гл. 8, ст. 42). Зато труд Мадиевского пестрит именами немецких историков.
Именно в хорошей книге недостатки бросаются в глаза. Книга Мадиевского хороша тем, что о многом заставляет задуматься.
декабрь 2006, Лондон
помещено на сайт 11 августа 2011
журнал ЗНАМЯ (Москва) №5, 2007
(под редакторским названием Другие немцы на другом языке).
