Юрий Колкер

Осенью прошлого [1986] года ленинградской общественности удалось отстоять дом, где некогда жил барон Антон Дельвиг и где неоднократно бывал Пушкин. Дом предназначался на снос, но устроенный у его стен митинг, приуроченный к 19 октября, традиционному дню Лицея, заставил местные власти пересмотреть свое решение. Говорят, дом этот будет реставрирован. Чтобы понять значение этого события (ибо это — событие), вспомним, что еще совсем недавно ни самый митинг, ни какое бы то ни было воздействие на власти со стороны частных лиц, просто — горожан и граждан, были решительно невозможны. Потому-то и было это по видимости незначительное происшествие расценено как серьезный успех эпохи гласности и перестройки.

В марте этого года борьба разгорелась вокруг здания бывшей гостиницы Англетер. Закончилась она иначе: Англетер был разрушен. Итог этой борьбе подводит статья в Известиях от 27 марта [1987], озаглавленная Кому урок?, помещенная под рубрикой Учиться демократии — и подписанная выразительным псевдонимом А. Ежелев. Эта статья, а с нею и частные письма ленинградцев, дошедшие до своих адресатов в свободном мире, проливают некоторый свет на события, к которым в течение нескольких дней было приковано внимание всего города.

Статья в Известиях замечательна тем, что берет сторону общественности, проигравшей властям спор за Англетер. Всё в этой публикации проникнуто духом новой эпохи. Однако человек несоветской выучки, не знакомый с техникой чтения между строк, многого в ней не увидит. Недоговоренности, умолчания и эвфемизмы советской новоречи — всё те же и в эпоху гласности, и по-прежнему они касаются ключевых моментов тамошней жизни.

Известия сообщают, что с 16 по 18 марта, «днем и ночью толпились люди на [Исаакиевской] площади, чередуя мрачное молчание бурными спорами, напоминавшими митинги», а когда у Англетера появились машины строителей, «путь им преградили молодые люди, которые, взявшись за руки, не пропускали транспорт на стройку». Далее рассказано, что делегацию от демонстрантов приняли в Мариинском дворце напротив, где помещается горисполком. Названы имена высокопоставленных чиновников. Стороны совещались, сидя «за длинным столом», и к взаимопониманию не пришли, но все же отцы города обещали народным представителям разобраться, законен ли снос Англетера, а до тех пор повременить. На следующий день выяснилось, что обещание это было чистым блефом: «стены "Англетера"», пишет А-Ежелев, «на глазах у народа, заполнившего площадь, были обрушены».

Картины народных волнений корреспондент разворачивает перед глазами читателя, полностью недоумевающего: из-за чего всё это? Дом Дельвига — понятно, дом Достоевского на Владимирском проспекте, годами ждущий ремонта, — тоже понятно. С темой реставрации и защиты старой архитектуры А-Ежелев связывает пространные отступления. Но чей дом — Англетер? А если ничей, то, быть может, начальство цинично назвало «старым клоповником», а затем и разрушило, бесценный архитектурный памятник, творение Воронихина или Захарова? Ответа нет, есть лишь глухое упоминание об «исторической ценности» здания. Читатель оставляет позади уже треть этой большой и обстоятельной статьи, когда впервые встречает имя Есенина, «жизнь которого, — мимоходом сообщает А-Ежелев, — оборвалась именно в "Англетере"».

Здесь впору и к месту вспомнить об артистическом профессионализме советских репортеров. Смысловые, да и ритмические, акценты в ловкой и расчётливой фразе А-Ежелева расставлены так, что Есенин и его смерть в Англетере оттеснены в угол, на переднем же плане, притом без видимой связи с поэтом и его гибелью, оказываются слова о каких-то «духовных ценностях». Теперь мы уже больше не спрашиваем: о чём бренчит? — мы понимаем: вся историческая и духовная ценность разрушенной гостиницы — в том, что в ней умер национальный поэт. Однако даже эти простые слова корреспондент Известий не решается сказать прямо. О том же, что смерть поэта была самоубийством, что Есенин повесился, — и вовсе ни полслова. Печатно подтвердить этот всем известный факт было бы непристойностью.

Итак, гласность гласностью, а тема самоубийства Есенина все еще под замком. Это понятно: за нею тут же встает вопрос о причинах гибели поэта, а там маячит тема и вовсе неприемлемая: о природе власти, при которой поэтам не живется, о стране, где они редко умирают в своей постели. Конечно, гибель певца Инонии несводима к его неприятию большевистской России, хотя и связана с ним. Зато можно не сомневаться, что в недавнем столкновении на Исаакиевской площади обе стороны ни на минуту не упускали из виду тот факт, что народное предание твердо и однозначно толкует самоубийство Есенина как протест против большевизма. Стало быть, у происшествия есть и чисто политическая подоплека. Её-то и обходит с такой тщательностью А-Ежелев, к месту и не к месту твердя об архитектурных ансамблях старой части города.

Таков первый источник, из которого черпали свой пафос участники недавнего протеста. Но есть и второй. Пик любви к Есенину давно миновал. Последние десятилетия выдвинули иные имена, завладевшие вниманием любителей поэзии, вообще гуманитарной интеллигенции, и лишь в народном сознании пророк мужицкой Руси остается, подобно Лермонтову, царевичем, наследным принцем, оттесняя не только Ахматову, Пастернака, Мандельштама и Цветаеву, но и Тютчева, и Боратынского, — и даже противопоставляясь им. В этом противопоставлении оказались в последние годы заинтересованы и многие интеллектуалы. Имя Есенина, вместе с рядом других имён и культурных знаков, выдвинулось в число важных символов, знаменующих почвенническое движение, иначе именуемое русским национальным возрождением. Поэтому выступление на Исаакиевской площади носило еще и ярко выраженную патриотическую окраску.

Кто выступил в защиту Англетера? Корреспондент А-Ежелев пишет о каких-то «возбужденных слухами» молодых ленинградцах, к которым присоединились реставраторы-добровольцы и активисты «совета по экологии культуры» при литобъединении Клуб-81, а вслед за ними — уже и вовсе народ: «учащиеся профтехучилищ, рабочие, студенты». Инициаторы не названы: начинают и замыкают этот список безымянные радетели. А-Ежелев, искренний сторонник демократизации, оберегает их, прекрасно понимая, что в советском обществе всегда присутствуют силы, готовые любое проявление самостоятельности, любую инициативу снизу объявить происками иностранных разведок. Он понимает и то, что стихийное народное выступление тут же перестанет быть таковым в глазах многих советских людей, как только у него обнаружатся зачинщики. Доверия к народу по-прежнему нет. Для советского чиновного обывателя непредставим русский Камиль Демулен, даже если он призывает не к разрушению Бастилии, а всего лишь к сохранению Англетера.

Все же кое-что в статье А-Ежелева разглядеть удается. Существует группа Мир, объединяющая добровольных реставраторов, работающих, заметим это, без вознаграждения. Существует совет по экологии культуры при Клубе-81, организации, объединяющей полуофициальных литераторов, музыкантов, искусствоведов. Вероятно, именно представители этих двух групп пытались поднять общественное мнение, вели безнадежные переговоры в горисполкоме, слали безответные телеграммы в Москву. Корреспондент А-Ежелев настойчиво подчеркивает молодость протестовавших. Это, вероятнее всего, еще один эвфемизм. Взрослеем мы поздно. Не знаю в точности, каков возраст реставраторов, но безвозмездно отдавать обществу свой труд и досуг решаются обыкновенно лишь люди, уже заручившиеся какими-то социальными гарантиями, в каком-то смысле зрелые. Что же касается Клуба-81, то там, как это хорошо известно, преобладают сорокалетние, но немало и таких, кто разменял шестой десяток. Однако корреспондент не обмолвился. Если в 1930-е годы старшее поколение советских интеллигентов пересекало сорокалетний рубеж, то в 1980-е годы — сорокалетние и впрямь кажутся молодежью, в особенности, в сравнении с отцами города, а вероятно, и с самим московским репортером.

Заметим еще, что «экология культуры» — словосочетание невозможное, или, по меньшей мере, не совсем культурное. Экология — наука о живых сообществах, популяциях и биоценозах, и об их взаимодействии между собою и с окружающей средой. Продуктом жизнедеятельности сообщества людей можно считать культуру, как продуктом сообщества растений — кислород, но слова экология культуры, как и экология кислорода, в одинаковой мере нелепы. Члены Клуба-81 отвергли простодушное слово краеведчество, не удовлетворились устоявшимся термином культурология, и ради эффектного и модного словечка пожертвовали смыслом. Это обидно — в первую очередь потому, что компрометирует их дело, подрывает доверие к Клубу-81, ставит под сомнение добросовестность его членов. Зачем потребовалось это наукообразие товариществу, ставящему перед собою культурные, а не научные цели? Но если последовать на минуту их примеру и описать в экологических терминах мартовские волнения, то придется признать, что попытки народа установить с властью симбиоз, т.е. взаимовыгодное сосуществование, опять кончились ничем; что отношения этих двух биологических видов по-прежнему строятся по известной в экологии схеме хищник-жертва, или паразит-хозяин.

Всё в статье А-Ежелева дышит переменами — и всё свидетельствует о незыблемости основ советского режима. Встречу так называемых «представителей молодежи» (т.е., по нашему предположению, литераторов и реставраторов) с чиновниками горисполкома корреспондент называет «разговором на высоком уровне». Речь здесь идёт не о высоком интеллектуальном или патриотическом уровне защитников Англетера, среди которых ведь мог быть и новый Дельвиг, Достоевский или Есенин, а о высоком чиновном уровне слуг народа. Генерал-майор милиции и двое (из восьми!) заместителей председателя горисполкома снизошли до встречи с народом, от которого они не зависят и который презирают. Председатель горисполкома — не снизошел: он фигура сакраментальная и вообще почти недоступная. Такое положение показалось бы дикостью гражданину демократической страны, который и по своему частному делу (не то что по государственному или общественному) всегда может встретиться со своим мэром или даже президентом и говорить с ним как с равным. Но это же положение, это очевидное неравенство советских граждан — воспринимается как нечто само собою разумеющееся глашатаем демократической перестройки А-Ежелевым. Нужно ли после этого удивляться тому, что отцы города, похлопав по плечу «представителей молодежи» и наобещав им с три короба, тут же нарушили свои обещания, открыто высмеяв своих послушных избирателей? Нужно ли удивляться, что против вышедших на площадь «молодых ленинградцев» уже начались, как сообщает корреспондент, преследования на местах их работы и учебы, а эхом рухнувших стен Англетера прокатилась волна клеветнических и верноподданнических выступлений в печати, по радио и телевидению? В них прямо говорилось о «доморощенных толкователях», «мутивших воду» и действовавших «по написанному кем-то сценарию».

Любопытнейшим фактом статьи А-Ежелева является еще и следующее. В списке ленинградских гостиниц Англетера нет очень давно. Корреспондент пишет о каком-то «гостиничном комплексе», куда входило здание бывшего Англетера. Случайно ли этот комплекс не назван? Отнюдь нет. В советской газетной статье случайностей быть не может. Неназванная А-Ежелевым гостиница, поглотившая Англетер, — это фешенебельная Астория, в которой советский гражданин, пресловутый простой советский человек, не то что поселиться, а и побывать без специального пропуска не может. Вот уже несколько десятилетий в Астории селят исключительно иностранцев, притом лишь тех, кто платит в конвертируемой валюте. Назвать Асторию — значило напомнить советским гражданам о разветвленной сети привилегий для платежеспособных гостей из свободного мира, о «капиталистических акулах», которых задиристо поносит печать, но перед которыми в СССР лебезят и угодливо распахивают двери, раз и навсегда запертые для трудящихся пролетарского государства. Попросту говоря, это значило напомнить советским людям, что для властей они были и остаются быдлом.

Теперь в неожиданном свете предстает и страстная защита предпринятая ленинградской общественностью. Что и для кого отстаивал народ? Право иностранцев селиться в номере, где повесился национальный поэт, любоваться «ценными интерьерами» и «элементами декора», о которых упоминает А-Ежелев, — и свое право созерцать это здание лишь снаружи? Если так, знаменательное выступление на Исаакиевской площади, при всей его серьезности и внутреннем благородстве, остается шагом робким и половинчатым: вполне в духе правительственных реформ.

Заканчивая свою статью, А-Ежелев приводит реплику академика Дмитрия Сергеевича Лихачева, одного из вождей почвеннического движения: «Это же прекрасно, что молодежь так любит свой город, любит Есенина, любит Дельвига, любит свою историю, и с этим надо считаться…». Увы, надо — но нельзя. Если с этим считаться, то без работы тотчас останется большая группа населения: все те, кто причастен сейчас к аппарату управления. Говорят, их процент приближается к двадцати, так что осуществись пожелание академика Лихачева — и СССР немедленно выйдет на первое место в мире по уровню безработицы.

Это правда, что в нашем отечестве наконец-то учатся демократии. Но по временам кажется, что за парты сели сильно пожившие переростки, и премудрости начальной школы даются им плохо. Вспоминается знаменитый каламбур, прозвучавший в одном из кинофильмов и направленный против советских школьных программ по литературе и истории XIX века: «Можно подумать, что в русской культуре орудовала компания двоешников и второгодников!» Применительно к советскому времени, в особенности — к последним десятилетиям, эта шутка звучит как-то уж слишком буквально. Но — пусть учатся! Очень хочется благотворных перемен. Хочется, чтобы вконец запуганный народ и напрочь изолгавшаяся власть наконец-то подружились и, рука в руке, «пошли дорогой бытия», как Веселье и Горе в известной эпиграмме Боратынского. Пока же на ум приходят слова другого поэта, неоднократно здесь упомянутого: окрашенные мрачноватым юмором строки из Русской песни Антона Дельвига:

март 1987, Иерусалим
помещено на сайт 7 января 2010

на волнах русской службы радиостанции СВОБОДА (Мюнхен), март 1987.

газета РУССКАЯ МЫСЛЬ (Париж) №3673, 15 мая 1987 (с искажениями).