Книга с таким названием — Задача России — вышла в 1956 году в издательстве имени Чехова в Нью-Йорке. Не правда ли, странное название? Кто бы не усмехнулся, услышав рассуждения о задаче Голландии, задаче Британии? Ждешь обнаружить под обложкой вздор, какую-нибудь славянофилькину грамоту. Находишь — глубокий, умный, страстный разговор о судьбах страны и народа.
Автор книги — Владимир Васильевич Вейдле (1895-1979), историк культуры и мыслитель, эмигрант первой волны, полиглот, русский европеец, пророк, не услышанный современниками. Возьмем наугад пробу его текста.
«Россия не удалась в том смысле, в каком удались, что бы ни случилось с ними дальше, Италия, Англия или Франция. Национальной культуры, такой всесторонней, последовательной, цельной и единой, как эти страны, она не создала. Ее история прерывиста, и то лучшее, что она породила за девятьсот лет, хоть и не бессвязно, но связано лишь единством рождающей земли, а не преемственностью наследуемой культуры. Ее творческие силы скудными никогда не были, но их полное цветение стало возможно лишь за сто лет до такой катастрофы, какая еще никогда не постигала ни одну из европейских национальных культур…»
Уже упомянутой катастрофы (коммунизма, точнее: большевизма) достаточно, чтобы признать: страна, о которой речь, — особенная, ее внутреннее неблагополучие — небывалое, а если вглядеться — многовековое, тысячелетнее. Нигде страшный призрак, издавна бродивший по Европе, не воплотился с такой силой, нигде не утолил своей кровавой жажды полнее, чем в России.
Но дело не только в этой катастрофе. Россия «не удавалась» и до 1917 года, который, конечно, был обусловлен не инородцами и немецкими шпионами. Вся ее история слишком «прерывиста», говоря словами Вейдле. Можно и по-другому сказать: катастрофична. Сперва Русь, а затем Россию бросало из стороны в сторону, из Европы в Азию, и обратно. Вейдле в приведенной цитате не причисляет к удавшимся странам Испанию, похожую на Россию в двух отношениях: во-первых, тем, что она — тоже на границе Европы и не-Европы, а во-вторых, тем, что она — тоже возникла не в результате завоевания, как большинство стран, а в результате отвоевания. В другом месте Вейдле говорит, что если Россия — Евразия, Испанию с тем же правом следует назвать Еврафрикой. Но разве неблагополучие Испании (где Реконкиста длилась не три века, а семь веков) сопоставимо с неблагополучием России? Разве вообще эта страна сегодня неблагополучна? Она удалась не с той полнотой, что Англия или Франция, но она — удалась. Ни у одного испанца не видим «желания быть русским», а вот «желание быть испанцем» неслучайно высмеяно в России, притом в самый счастливый, самый прекрасный, самый творческий и европейский век ее истории.
Задачу России, советской России, Вейдле видел в отказе от большевизма и возвращении в семью христианских народов; в том, чтобы Россия стала страной среди стран, русские — народом среди народов. Решена ли эта задача? Если да, то — в какой мере? Каково сегодняшнее место России в Европе и мире?
Вглядимся еще раз, притом критически, в судьбоносные периоды прерывистой русской истории. Начнем сначала: откуда эта страна «есть пошла». Может, ее далекое прошлое прольет какой-то свет на сегодняшние дела.
Иначе музу истории не назовешь. Она творит невообразимое: возносит и унижает страны и народы, из ничего создает империи — и сокрушает их в одночасье, совмещает в одном лице гения и злодея. Она коварна. Она пишет свою книгу набело, не знает черновика, не терпит сослагательного наклонения. Она, по слову поэта, «выбирает почему-то из многих — наихудший вариант». Всё это сказано тысячи раз и слишком понятно.
Непонятно вот что: должны ли мы считать писанную историю наукой или искусством? Греческий глагол ιστορεν переводится как «знать увиденное», увидеть и тем самым узнать; форма ισημι означает «я знаю». Существительное ιστορια подразумевало у эллинов изучение странностей, жажду знания, воссоздание и воспроизведение виденного. Видеть самому и понять — вот что изначально было в этом слове. Понять и изучить, осмыслить. Отсюда термин «естественная история» в значении естествознания. Современный термин история, history, histoire, Geschichte, подразумевает историю человечества или народа, и он — у́же термина древнего, эллинского, но всё же очень широк, а поставленный вопрос — наука или искусство? — не решен и по сей день, всё еще вызывает жаркие споры.
Два просвещенных аристократа, в камзолах и в париках, наблюдают из окна уличную драку. Один из наблюдателей — историк, только что поставивший последнюю точку в своем многолетнем многотомном труде. Оба потешаются дикими страстями черни, рассуждают о преимущественно низменной природе человека. Но вот драка закончилась, и в ходе неспешной беседы этих двух думающих людей внезапно выясняется, что они увидели ее совершенно по-разному. Даже о числе дравшихся они договориться не могут. Один говорит, их было пять, другой — двадцать. Каждый настаивает на своем со страстью и убежденностью. Чем дальше, тем больше они поражаются несходству своих наблюдений. Друг друга они уважают так, как умели уважать друг друга только мыслящие потомственные дворяне. Беседа заходит в тупик. Наконец историк, поникший и подавленный, встает и в сердцах швыряет в камин толстенную стопку исписанных им страниц — свой многолетний труд, итог раздумий и аскезы, вдохновения, кропотливых изысканий, чтения старинных рукописей. Чего стоит история, построенная на свидетельствах давних и заимствованных, если нельзя согласиться по поводу только что увиденного собственными глазами?!
История сравнительно недавно стала университетской дисциплиной. Веками, вплоть до самого XIX столетья, историю писали не профессора, а авантюристы, дилетанты и самозванцы, работавшие на свой страх и риск — и одержимые страстью. Какой? Сложно-составной, многоуровневой страстью, но такой, из которой, однако ж, всегда вычленяются с несомненностью три основных компонента: славолюбие (слава — таков прямой перевод имени Клио), страсть к осмыслению и страсть к сочинительству. Последняя — вещь совершенно необходимая, непременная. Историк прошлого всегда был писателем, даже — графоманом (берем это слово не в его расхожем смысле, а в прямом, указывающем на маниакальную приверженность к письму; без нее — томов не напишешь). Неслучайно вторая по счету нобелевская премия по литературе досталась немецкому историку Теодору Моммзену (1817-1903). Шведская академия почтила в нем писателя. Неслучайно и труд Николая Михайловича Карамзина, премий не удостоенный (в его времена самая идея премии отсутствовала), сохранился и читается сегодня, как захватывающий роман, — притом, что мы знаем несравненно больше Карамзина и видим его ошибки. Сочинение его «не полиняло ни перышком». Дивное соединение работы мысли с чувством слова привели к тому, что его История государства Российского не стареет. Не потому ли, что Карамзин — историк непрофессиональный, что он начинал как писатель: поэт и прозаик? Уж эти-то — всегда стопроцентные авантюристы.
Но едва авантюрная жилка ушла из истории, как великие историки перевелись. Точнее, перевелись не сразу, а к XX веку; в XIX инерция еще сохранялась и действовала. Моммзен, а до него и Леопольд фон Ранке (1795-1886) еще должны быть квалифицированы как историки великие.
Ранке выдвинул представление об идеальной истории, понимаемой как наука. Берем событие или эпоху — и описываем их так, что японец и британец, мусульманин, буддист и христианин, вообще любой думающий человек соглашается с описанием от слова до слова. Упоительная картина! Прекрасный, возвышенный, но на деле совершенно недостижимый идеал. Недостижимый по множеству причин. В реальной истории действуют люди. Где люди, там нравственные оценки, текучие, меняющиеся, как звездное небо над нашей головой, только гораздо быстрее. Вполне освободиться от оценок значит освободиться от человека, выплеснуть ребенка вместе с мыльной пеной. Выбор фактов — уже оценка. (В точности по Сталину: если факты против нас, тем хуже для фактов.) Объем текста, посвящаемого событию, — еще одна оценка. Когда первый человек, американец Нил Армстронг, высадился на луне (всего там побывало пока что двенадцать человек, все — американцы), в советских газетах об этом сообщалось в десяти, много в двадцати строках — и не на первой полосе, как во всем мире, а на пятой, на десятой. Видим, что и место, посвященное событию, его очередность в нескончаемом тексте нашей жизни, тоже оценочны. Идеал Ранке — недостижим.
Леопольдом фон Ранке владела высокая страсть: страсть к точности. Она была присуща многим историкам, начиная с Фукидида; она необходима настоящему историку, роднит историю с наукой (иных — и обманывает этим родством). Она прекрасна — и вместе с тем опасна. Абсолютизация точности в истории — фетиш, а научная полнота — в принципе невозможна. Поклоняющиеся идолу точности и полноты забывают о писательской составляющей исторического труда, о языке и стиле, о читателе. Метафора иногда значит больше факта и даты, она тоже инструмент постижения. Иногда только метафоры и западают нам в души — из целых периодов народной истории, даже из истории целых народов, живущих и давно исчезнувших.
Конечно, об археологической или архивной находке можно сообщить телеграфным стилем, но такое сообщение — еще не история: в нем отсутствует осмысление. В истории и других неформализуемых областях знания осмысление идет через язык. В физике есть единый язык: математика. В истории, если мы не договоримся всегда писать ее только по-русски или по-английски, единого языка нет, перевод же — непременно уносит какую-то частицу истины. Этот деликатнейший момент ускользает от людей самых объективных: есть народная правда, поддающаяся выражению только на языке породившего ее народа. Скажите эскимосу: «снег тает», и он сразу и навсегда уверится, что вы — идиот (или поэт, говорящий смелыми метафорами). Снег для него не может таять, как сосна не может быть лиственной. Тающий снег обозначается специальным словом (и не одним, а в зависимости от того, как он тает), не однокоренным с другими словами, для нас — в переводе с эскимосского — указывающими на снег. От снега выпавшего или от снега, прихваченного морозом, он для эскимоса отличается так же, как для нас береза от дуба. Уже из этого видно, что национальный элемент невозможно полностью вытравить из писанного исторического труда. Истина писателя неотделима от выражающего ее текста, умирает в другом тексте — как толстовство вместе с Толстым. Конечно, это ясно и из соображений более общих. Словосочетание «XVII век» исторически лишено всякого смысла в отрыве от страны, от части света. Во Франции и в Таиланде самый воздух этих (и любых других) веков кажется разным по химическому составу. А тут еще языковые препоны!
Тетка Клио тем еще плоха, что смеется над нами, над каждым из нас. Разве это не насмешка: заставлять человека отказываться от любимых, из детства вынесенных, с молоком матери впитанных представлений о родине? Семилетнему мальчику объяснили, что Сталин — отец народов, вождь и учитель всего прогрессивного человечества, а через несколько лет подростку или юноше сообщают, что кремлевский горец — жестокий тиран, какого свет не знал, убийца миллионов ни в чем не повинных людей, детей, женщин, стариков; что он убил больше народу, чем Гитлер. «Оказался наш отец не отцом, а сукою…» От такого — каждый на минуту сиротой станет, а иной — и на всю жизнь останется. Священный смысл жизни уходит в песок, жить становится нечем, человек задыхается.
Миф — жаркая и влажная, как утроба матери, среда, млечная основа всякого народа, объединяющее, скрепляющее начало. Он и есть — родина. Только с мифом скопище людей становится народом. Умирает миф — умирает и народ, будь он хоть римским народом. Но что же делает честный историк, уточняющий историю? Он — друг человечества, он служит взаимопониманию народов, то есть — всегда работает против народного мифа какого-то одного народа. Странная, странная наука! Она антинародна. Не будет преувеличением сказать, что всякий честный историк — враг народа. А физика или биология свободны от национального подхода, не нуждаются в гипотезе о том, что человечество состоит из народов.
Идеал Леопольда фон Ранке осуществим разве что в пределе. Истина будет освобождена от народной правды не раньше, чем народов не станет. А к этому — не будем приписывать историкам лишнего — дело идет и без историков. Успехи техники на наших глазах превратили мир в большую деревню. Атлантику можно пересечь за три часа (точнее, можно было, пока не сняли с рейсов конкорды, но вскоре опять будет можно: готовится новое поколение сверхзвуковых пассажирских лайнеров). Члены одной семьи разнесены на тысячи километров и, бывает, видятся чаще, чем иные родственники, живущие по соседству. Племена, народы и расы смешиваются, как никогда прежде. О старинном, сколько-нибудь однородном этносе можно говорить только в захолустье, в медвежьих углах. Авиаконструкторы работают против мифа еще эффективнее историков. Они, а с ними и вообще все думающие и делающие, тоже — враги народа, в первую очередь — своего.
В год морального крушения коммунизма, в год развала восточного блока, американец Фрэнсис Фукуяма провозгласил конец истории. Он поспешил. История прекратится не раньше, чем не станет народов. Прекратится — или изменит свою сущность. Быть может, станет наукой, хоть и трудно в это поверить. Но пока эта страшная генетическая уравниловка, генетическая энтропия, не стала реальностью, историю можно и нужно понимать как писательство, иначе говоря, как искусство. История по-прежнему — авантюра, и дилетант, самозванец иной раз увидит и скажет то, что ускользает от дипломированного специалиста. Переосмысление истории — нравственная потребность каждого думающего человека.
Повторим, что имя мерзавки — значащее: Клио, она же Клия, а в русском написании имен типа Клеопатра, Клеомен — Клео, по-гречески означает слава.
Скажут: ваша нравственная потребность превратилась в национальную болезнь. Переосмысление истории — вторая по числу носителей беда в русскоязычном мире после стихоплетства. Сегодня не переосмысляет русскую историю только ленивый. С помощью самодеятельных историков Россия превратилась в страну с непредсказуемым прошлым.
Верно, но — не до конца. Непредсказуемое прошлое началось не вчера, а с 1917 года. Строители нового мира провозгласили это открыто: «Нам необходимо знать все, что было в прошлом, но не так, как об этом уже рассказано, а так, как все это освещается учением Маркса-Ленина-Сталина и как это реализуется трудом на фабриках и на полях…», говорил Горький в 1934 году, на первом съезде советских писателей.
Это был разворот лицом к Азии, спиной к Европе. Чем дальше на восток, тем меньше истории. В Китае она вообще отсутствует. Там государственность сложилась в XIV веке до новой эры, когда в Европе еще в шкурах ходили; там раньше, чем где бы то ни было в мире, начали писать, первыми изобрели книгопечатание, а истории — нет: каждая новая династия переписывала ее под себя, почище большевиков. Мы увидим, что и в других смыслах большевизм стал для России поворотом к Азии.
В нормальном обществе, в государстве с историей не столь «прерывистой», критическое переосмысление прошлого идет постоянно. Николай Алексеевич Полевой (1796-1846), возражая Карамзину, выпустил Историю русского народа. Возражение содержится уже в названии: У Карамзина — история государства, у Полевого — народа. Труд этот неудачен, предпринят с негодными средствами, во всем уступает труду Карамзина. Его идея порочна. Историю России как историю одного народа написать нельзя. Но нравственный импульс, двигавший Полевым, был верен, затея была правильная, плодотворная и очень европейская: дать другой взгляд, оттенить другую сторону дела — просто потому, что научная полнота и научное беспристрастие в истории недостижимы. В западных странах работа переосмысления прошлого никогда не прекращалась.
При большевиках прошлое было категорически переосмыслено и заморожено — казалось, навсегда. Два, если не три поколения выросли в сознании того, что все вопросы решены. Сегодняшняя лавина домотканой истории (а с нею и домотканой лингвистики, тесно связанной с историей) объясняется внезапным снятием плотины. Толчок лавине дали в начале 1970-х годов евреи, переселившиеся в Израиль. Самое поверхностное знакомство с ивритом и еврейской историей невольно подталкивает к спекулятивным построениям насчет далекого прошлого. Нагородили с три короба, наделали анекдотических ошибок, нашли «тысячи ивритских корней в японском языке», куда иврит будто бы занесли купцы-раданиты, — но подметили и несколько очень важных моментов, которые теперь невозможно обойти. Однако еще до подъема националистического цунами, в котором сейчас участвуют буквально все народы бывшего СССР; еще до диссидентства и голосования ногами, в самые мрачные времена большевизма переосмыслять историю начали люди, волей или неволей инкорпорированные в советскую систему. Двое из них занимают особое место.
Первым, кто открыто пошел против важных положений канонической советской истории, был Лев Николаевич Гумилев. Спасибо ему. Сейчас университетские историки с жаром указывают на его ошибки и натяжки, но Гумилев, если помнить о классическом понимании историографии, о ее существенно авантюрном начале, был бóльшим историком, чем они: был авантюристом, хоть и числился в академическом мире. Ошибаются же все — без единого исключения; даже те, кто ничего не делает (эти — больше других). Ошибки бывают плодотворны; подлотворны — только намеренные подтасовки, которых у Гумилева нет. Им двигала любовь к своему народу: за это не упрекнешь; мы видели, что пристрастие неустранимо из историографии. Упрекнуть его можно только за то, что — при таких-то родителях как Анна Ахматова и Николай Гумилев — писатель он посредственный.
Еще большей отвагой обладал Олжас Сулейменов, автор книги Аз и я, в 1975 году буквально ошеломившей мыслящую Россию. Подобно Карамзину, Сулейменов начинал как поэт. Ему повезло: он родился не только талантливым человеком, но еще и казахом, представителем народа, на который в Москве смотрели свысока — как на младшего партнера в союзе нерушимом республик свободных. Повезло в творческом отношении. Казахский народ от московского высокомерия страдал — в лице своих лучших представителей, включая Сулейменова, зато казахские интеллигенты, пытавшиеся реализовать себя, оказывались в выигрыше. Как поэт, Сулейменов мог себе позволить (и позволял) то, что и в Москве оставалось делом рискованным, не говоря уже о полузадушенном Москвой Ленинграде и безгласной русской глубинке. (Таланты Искандера и Айтматова раскрылись в их дивной полноте тоже только благодаря этому надменному московскому попустительству.) В затхлые брежневские времена, уже будучи известным поэтом, Сулейменов увлекся Словом о полку Игореве — и увидел в этом памятнике такое, чего десятилетиями не видели русские историки и слависты (не исключая и академика Д.С.Лихачева), ослепленные ложным патриотизмом. Например, знаменитый «буй тур Всеволод» оказался не быком, а батыром, богатырем. Чего только не нагородили ученые по части поэтики русского эпоса! Словарь-справочник Слова о полку Игореве дает: «Буй Тур — Буи Туръ — хвалебный эпитет: могучий; первоначально: рослый, могучий бык…». (Каков язык! Рослый — так никогда не говорят про животных.) Поздние переписчики Слова, ученые средневековья, тоже внесли свой вклад: «тур» без «буя» — их поэтическая трактовка.
А «куры Тмутороканя», до которых князь Всеслав рыскал от Киева? Стоило ли рыскать так далеко из-за курятины? У Лихачева куры превращаются в петухов (на современном Западе это немедленно сочли бы проявлением мужского шовинизма); мол, Всеслав рыскал до пения петухов на Азовском море. Не смешно ли? Ведь куры трусливы и не поют, а в петухе главное — голос и гонор. В наши дни самый что ни на есть городской ребенок петуха от курицы отличает: поведение у них слишком разное, ассоциации они вызывают противоположные. А в ту пору?! Попробуйте на место «галльского петуха» подставить «галльскую курицу». Курам на смех! Между тем по-татарски кура — стена. Князь рыскал до стен Тмутаракани.
Вдруг выяснилось, что Слово насыщено невидимыми тюркизмами, до Сулейменова непрочитанными и непонятыми. Как могли этого не видеть, не предположить прежние исследователи? Не из высокомерного ли пренебрежения к «малым братским народам»? Вопрос о тюркизмах напрашивался сам собою. Киевские князья (и не князья) не только сражались, они братались и роднились со степью с первых шагов русской истории. Печенеги (их западная ветвь: так называемые тюркские печенеги) доходили до Киева при Святославе, а вполне разбиты были только при Ярославе. Половцы и Русь были силами равновеликими, половцы чаще побеждали русских, чем терпели от них поражения, князь Игорь из Слова о полку — по крови половец на три четверти (четверть от бабки, половина от матери), — но где половцы сейчас? Горстка светловолосых людей в Венгрии, крохотное национальное меньшинство маленькой страны, какие-то ногайцы в Крыму и на Кавказе, — а Россия занимает одну восьмую часть земной суши. Отсюда и высокомерие, имперское высокомерие, застящее глаза ученым. Ключевский говорил, что Россия — жертва своей географии. Мысль ученых тоже оказывается жертвой этой самой географии, приправленной историей.
Спросим, к слову сказать: многие ли из нас с вами видят в русском языке хотя бы открытые тюркизмы, такие как ярлык, армяк, аршин, ералаш, карандаш, язык, книга, товар, хоругвь, чугун? Карамзин, носитель фамилии столь откровенно татарской, не знал их, считал, что «русское наречие — более всех других образованное и менее всех других смешанное с чужеземными словами». Не знал или не хотел знать, не чувствовал? Чужеродными словами кажутся Карамзину только слова западные. Восток же — свой, родной, и слова оттуда — родные. Это родство — до такой степени в крови, что даже не осознается.
Сулейменов осуществил невозможное: показал нам Древнюю Русь глазами древнего кочевника. Картина получилась неприглядная. Не в духе художника Ильи Глазунова. Русские летописи видят в степняках жестоких грабителей. Степняки, соберитесь с духом, совершенно такими же видели древнерусских князей и витязей — и, кажется, с не меньшим основанием. Конечно, так и всегда бывает при столкновении двух народов. Каждый себя считает правым. Идет война народная, священная война. Счастье, когда историку остаются свидетельства двух сторон, как было со всеми войнами в Западной Европе. А когда одна сторона не пишет? Тогда — другая предстанет потомкам в белых ризах, противницу же очернит. Так и вышло в русской истории.
Сулейменов долго не верил себе, не верил очевидному. Осторожничал, выбирал выражения, ждал отклика, признания правильности своих наблюдений — и не дождался. Отклик нашел не в университетах. Академические историки, эти баловни судьбы, занимавшиеся любимым делом за деньги, за университетские зарплаты, а не на свой страх и риск, почти открыто смеялись над ним; говорили: писал бы лучше стихи. Он страдал от этого, но мужество, любовь к своему народу (как и у Гумилева; только народ тут другой) и просто везенье — позволили ему довести свой труд до читателя.
Не дождавшись отклика на свои несомненные открытия, Сулейменов стал играть ва-банк: посягнул на территории совсем уж запретные для дилетанта, на историю как таковую; задался целью вывести тюрков из доантичного Междуречья. Есть ли у него ошибки? Еще бы! Но на каждую ошибку приходится ворох драгоценных наблюдений. Одна из глав книги так и называется: Право на ошибку. Вот фрагмент из нее:
«В. В. слушал, наклонив большую лобастую голову.
— Шумеры, — сказал В. В., — и тюрки. Не рифмуется. Я думал, что вы расскажете о новой книге стихотворений. Признаюсь, огорчили. Хотя это похвально — интересоваться и другим… Вы хотите утверждать, что прототюрки, по вашим словам, "варились в котле цивилизаций" древней Передней Азии, ушли вытесненные семитами в начале первого тысячелетия до нашей эры и унесли и сохранили до позднейших времен некоторые шумерские лексемы. Повторите, пожалуйста. Дингир — бог. А тюркские формы? Денгир, тенгир, тенгри… Нет, невозможно. Не верьте слишком очевидному совпадению форм…»
Преклоним колено перед Олжасом Сулейменовым — и перечитаем на досуге его книгу, без которой немыслимо понять и почувствовать ни древнюю Русь, ни подвешенный к ней географически снизу котел древних степных азиатских народов, исторически менее удачливых, чем русские.
В начале каждой страны и любого народа — волевое усилие человека или группы людей. Народ вырастает из одной семьи, где важной движущей силой является семейный язык, эмбрион будущего большого языка. Семейное языкотворчество, родовая лингвистика — в числе важнейших формообразующих начал государства. Через язык складывается картина мира и религиозный культ. Даже сегодня нет двух семей с одинаковым языковым, а значит и понятийным ландшафтом. Английское nation, к слову сказать, следовало бы переводить на русский именно словом страна, а не словом нация. ООН — организация стран. Ошибка переводчика скверно сказалась в русском языке. Слово нация сейчас употребляют не к месту — там, где раньше (впрочем, еще более не к месту) говорили о «новой человеческой общности — советском народе».
Классический пример волевого усилия дает священная история, Ветхий завет. Человека осеняет наитие, он оказывается в сердцевине мифа (убежден, что постиг Бога), и он, человек, библейский Авраам, кладет начало народу, вырастающему из семьи. Авраам — неисторичен, подтвержден только народной памятью, зато — классичен.
Начальное волевое усилие, вызвавшее к жизни большинство сегодняшних стран, теряется в предрассветных сумерках истории. Сердик (ум. 534), от которого происходят все английские короли (исключая Кнута, двух датчан и Гийома-Завоевателя), — не годится в качестве примера; не от него пошла Англия, не только от него. Еще меньше подходит легендарный Меровей (Mérovée, V век) в качестве основоположника Франции. Оба взяли верх над соперниками, победили и перехитрили других вождей, — только и всего. После них — нет еще ни Англии, ни Франции.
А как с Русью, с Россией? Разве не очевидно, что здесь волевое усилие конкретных людей значило больше? И в начале, и в последующие периоды. На протяжении всей истории.
Говорят, Синеус и Трувор — то же, что поручик Киже: их вымыслили в результате неправильного прочтения; там не имена, а, хм, «его род и дружина» (sim hus, thru waring). От waring (английское war, война, того же корня) происходит, скорее всего, и слово варяг. В Константинополе это скандинавское слово услышали и воспроизвели точнее, чем на берегах Волхова и Днепра: βάρανγος, варанг. Так оно вошло и в английский язык: Varang. Варанги служили наемниками византийским императорам во всяком случае с IX века, составляли их гвардию, нанимались дружинами. Об их боевых качествах (и свирепости) знала вся Европа. К тому времени (пишет П.О. Ильинский, автор книги Долгий миг рождения, М., 2004) относится знаменитое добавление к латинской литургии: «Libera nos, Domine, a furrore normannorum»: «От ярости норманнов избави нас, Господи».
Есть, правда, другая гипотеза, производящая варягов от скандинавского «vàr» — клятва (Пресняков А.Е. Лекции по русской истории. М., 1993; и др.), но тогда трудно объяснить появление в этом слове сильного согласного g.
Синеуса и Трувора — в любом случае не было: они ничего не сделали, даже если, несмотря на новейшие историко-филологические изыски, случайно и существовали люди с подобными именами. Но Рюрик (Rorik, Hrorekr) — был. Он оставил легенду и сына, слабого, неудачливого Игоря, положившего, однако, начало династии, и он же, Рюрик, — скорее всего — основал Новгород. Уже этого достаточно. Отметаем с порога рассуждения о том, что Рюриковичам мало чести происходить от человека, практически неизвестного в западной истории. Славу предка составляют потомки. Меровей (Мерових) и Сердик тоже известны главным образом благодаря тем, кто от них произошел.
Можно ли отождествить Рюрика с ютландским ярлом Рорихом? Можно. Ничто этому не мешает. Такие попытки делались еще при жизни Пушкина (Ф.Крузе). Ютландский Рорих (Rorich) — современник Карла Великого и его наследников (внуков), разделивших между собою империю. Он оспаривал едва народившийся датский престол, ссорился и мирился с сыновьями Карла, владел землями и терял их, воевал, грабил, а затем исчез на западной исторической сцене — и как раз примерно тогда, когда появился Рюрик волховский. Но, ей-богу, если эти двое — одно и то же лицо, ни Владимир Святой, ни Ярослав Мудрый, ни Иван Грозный не станут в наших глазах людьми более благородного происхождения; их кровь не поголубеет.
Ни Норвегии, ни Швеции, не говоря об Исландии, в IX веке еще нет; Дания тоже не воспринимается как отдельная страна. Есть северные племена и северный язык. Есть северный бонд: крестьянин, мореход и купец в одном лице. (Английское husband, муж, происходит от соединения слов house bond, держатель дома.) Он — владелец хутора, он сам ведет хозяйство, сам сеет, работает наравне с домочадцами, батраками и рабами (которые несвободны скорее по своему статусу, чем по образу жизни). По временам — садится в длинную ладью со своим окружением и уходит в море: торговать и (или) воевать. Чаще — воевать. Это называлось: уйти в викингский поход. Через год-два, отведя душу, возвращается на свой хутор и опять сеет. Но иные входят во вкус и уже не возвращаются; становятся профессиональными викингами, морскими конунгами. Больше не сеют.
Не видим аналогии бонду южнее Балтики и Ламанша. Немецкий Freiherr — не бонд, значение слова (свободный человек) тут обманывает; это барон, владетельная особа в иерархической структуре империи. Феодальный же владетель не работает. Земли у него плодороднее, климат мягче, крестьяне — покорнее; в результате он — только воин, в первую очередь воин или воин по статусу. Еще в большей мере это относится к французской аристократии. Чем дальше на юг, на юго-восток, чем богаче, древнее и многолюднее страны, тем длиннее дистанция между крестьянином и владетелем. Константинопольский василевс — уже просто земной бог. Он, в принципе, может уже вовсе никаких мускульных усилий не прилагать, не брать в руки ничего, кроме пера, ложки и вилки (вилка изобретена в Константинополе; средневековым европейцам, включая даже венецианцев, подданных Константинополя, она казалось олицетворением восточной изнеженности). Конечно, среди императоров случались прирожденные воины; эти орудовали еще и мечом. Святослав недаром уклонился от поединка с Цимисхием: у варяга не было шансов против грека; император, гигант ростом, был едва ли не лучшим воином своей армии, а Святослав, спору нет, был силен и отважен, но, по описаниям византийских хронистов, росту — среднего. Побежденный, покидая Болгарию, он потребовал встречи с Цимисхием и виделся с ним на берегу Дуная — как раз из воинского любопытства: хотел посмотреть на этого Геракла. Но ни Цимисхий с его мечом, ни Константин Багрянородный с его пером — совершенно одинаково не могли пахать. Мы никогда не поймем происхождения Руси с ее варягами, если не вглядимся в фигуру скандинавского бонда, держателя хутора, для которого труд, торговля и война стояли в одном ценностном ряду. Первое и главное для бонда — независимость, свобода. Он — индивидуальность, и своим не поступится ни перед ярлом, ни перед конунгом. Становясь профессиональным бродячим разбойником, он отбрасывал труд, но атаману-конунгу подчинялся лишь до тех пор, пока их интересы совпадали.
Рюрик был морским конунгом из бондов. Звали или не звали его ильменские словене — не столь важно. Мог придти и без приглашения. Добровольное подчинение одного народа другому случается тогда, когда альтернатива — гибель. Важнее, что почва для Рюрика была готова. Звал его будто бы новгородский Гостомысл. Человек этот уже совершенно неисторичен (и Новгород при нем еще не основан), он — плод фантазии, притом поздней, зато историчен его вопрос, который у А.К. Толстого звучит так: «Земля наша богата, порядка только нет». Когда Гостомысла вспомнили в XV веке, это слово — гостомысл — воспринималось уже как имя, вокруг имени сложилась красивая легенда: князь и т.п., а между тем оно — всего лишь обозначение партийной принадлежности. Дословно означает: чужелюбец. Сторонник гостей, сторонник призвания внешней власти, которая встанет над партиями и примирит их ради спасения, общей выгоды, торговли с Византией и Персией. Русское гость происходит от северного gestr, чужой. Это потом гость стал купцом, а сперва был всего лишь иностранцем.
К характеристике бонда добавим еще один штрих: нигде в мире женщина не была свободнее, чем в древней Скандинавии. Чем дальше на юго-восток, тем больше она — раба; за Босфором уже и гарем — норма. Батрак, раб — тоже на особом положении. Раб на родине Рюрика почти во всем равен свободному. Отличием свободного человека было право носить оружие, а в Скандинавии все вооружены. В сагах читаем, что раб иной раз и меч на свободного обнажает. Свободные же бедняки, к слову сказать, часто работали не за плату, а только за кров и харчи, и меняли хозяев в конце сезона. Русский Юрьев день корнями уходит в Скандинавию.
Женщина с ранней Скандинавии почти равноправна. Ее права закреплены владением имущества, приданым. Для развода ей нужно только назвать свидетелей, и муж обязан вернуть ей с прибавкой всё, что она принесла в дом, и отпустить ее. Вдова или разведенная становится невестой, выходит замуж во второй и в третий раз. Не будучи замужем, она может владеть хутором — и тут уж ее от бонда отличает только то, что она не воюет, не ходит в викингские походы. (Древнеирландский обычай скандинавы не переняли, даже захватив Ирландию и основав Дублин; у ирландцев женщины и сражались наравне с мужчинами.) Там, где скандинавы крепче прогрунтовали местные обычаи и генофонд, это отношение к женщине закрепилось. Через Ла-Манш оно не перешло. В Англии возможно правящая королева, во Франции — уже немыслима; там править мог только мужчина.
Знаем точно, что первая столица Рюрика — Альдейгабург, переиначенный славянами в Ладогу. Мать городов русских, так сказать. Существовал до Рюрика и был местом скандинавским (позже, когда шведы вполне отделились от норвежцев, — шведским; норвежцы оспаривали ее у шведов; при Владимире город взял и несколько лет сидел в нем Эйрик, сын норвежского ярла Хакона).
Новгород, новая столица, основан Рюриком не ранее 840 года — на правом, восточном берегу Волхова, где раскопано Рюриково городище; детинец, посад и весь последующий, исторический Новгород — на левом, западном берегу. Продвинувшись от устья Волхова к его истокам, Рюрик сделал важный шаг на пути из варяг в греки. Это ведь и была его цель; его — и призвавших его (или подчинившихся ему) ильменских словен и чуди: торговать с Царьградом, торговать главным образом рабами и пушниной. Торговать — и воевать, грабить. Скандинавский бонд тем и нравился деятельным ильменьским словенам, будущим новгородцам, что не только держателем был, порядок мог учредить и удержать, встав над враждующими партиями, но был еще и купцом, вооруженным купцом, морским и конным.
Торговля — вот сущность и физиономия Новгорода до самого его уничтожения Москвой. Оттого-то он — республика, оттого-то там говорят и помнят о правах и привилегиях — в то время как прочие русские города об этом молчат. Торговля сулила быстрое обогащение; рабы доставались дешево в лесах и степях сегодняшней России, а на константинопольском рынке стоили дорого. Они были нефтью средневековья, белым золотом, — и шли с востока Европы. В Англии, на западе континента, слово slave (раб) появилось поздно, примерно в 1250 году, и произведено от esclavus, что означает раб на средневековой латыни (ср. французское sclave), а уж это слово — и тут никто никогда не спорил — происходит от утвердившегося на Западе общего имени славян: Slav (французское slave), раб. Рабов качали из земель восточных славян. Кто качал? В первую очередь, конечно, сами славяне, новгородские словене, кривичи, полочане — те, что были ближе к рынкам, смотрели на юго-запад и сидели на реках. Затем — наиболее подвижные народы средневековья: степняки-кочевники, варяги и евреи.
Как увязать славу и рабство в имени славяне, мы дальше обсудим подробнее, тут преинтересные вещи открываются, а пока вернемся к нашему основному тезису: в основе возникновения Руси — волевое усилие конкретных людей, Рюрика и его труворы (верной дружины). До этого — никакой Руси не было. Конечно, в той или иной форме она бы так или иначе всё равно возникла — из потребностей торговли, из необходимости укрепить и расширить путь из варяг в греки. Но она возникла вот именно так, а не иначе — в результате прихода скандинавов, и время ее возникновения хорошо локализуется, с точностью до десятилетия.
О какой еще стране можно такое сказать? Гийом-Завоеватель не создал Англию; он сел на готовый престол, он имел на него некоторое право; это только по форме было завоевание (со сменой языка и правящего слоя), по сути же — династический спор. Королевство в Англии уже существовало. Карл Великий — не создал Францию, он даже еще не француз, не Шарлемань. И в той, и в другой стране структуры готовы. На Руси — нужно было создавать государство на голом месте.
Все гипотезы неваряжского происхождения Руси подогреваются ложным патриотизмом, а отметаются одним-единственным, но зато уж неоспоримым доводом: очевидной прирожденной способностью германских племен к созданию государственных структур и столь же очевидно пассивностью славян, не понимающих — назовем вещи прямо — компромисса, не видящих, что на взаимных уступках основаны все государства. Немец, может, и туп, как это утверждает русская традиция, но любит и ценит порядок, держит в голове (в генах) идею прав и обязанностей. Взгляните на современную карту Европы: где основательно прошли немцы, там — прочные государства. Англия, Франция, Испания, Италия — дело их рук; до великого переселения народов, до прихода немцев там «порядку не было». А теперь бросьте взгляд на Балканы: до сих там братья-славяне друг другу глотку готовы перерезать, почище, чем тутси и хуту. Теперь вообразите на минуту — революцию в сегодняшней Швеции или Норвегии; революцию и гражданскую войну: разве такое возможно? Нечего и воображать. Там — договорятся. Братоубийства не будет.
Исторические факты — даже и не такой кромешной давности — можно тасовать, как угодно; самые достоверные из них поддаются противоположной интерпретации, и все нанизываются на какой-либо нравственный стержень, когда он готов. Сталин говорил: если факты против нас, тем хуже для фактов. Самый популярный стержень в России последних десятилетий (укрепился не без помощи большевиков, которые интернационалистами были только на словах) — ложный патриотизм. Создатели неваряжских схем происхождения Руси взвинчивают себя мыслью: «мы — не хуже». Но кто же это «хуже» хоть когда-либо произнес? Разве об этом речь? Берем античность: греки и римляне — от одного корня, совершенно как славяне и германцы, но Афины не смогли стать центром средиземноморской империи (к которой дело так или иначе шло; еще одним претендентом был семитский Карфаген), а Рим — стал. При этом сами же римляне во всем всегда признавали приоритет греков; во всем, кроме вот этой специфической своей особенности: умения управлять, властвовать, согласовывать интересы, налаживать структуры и строить дороги. Они были немцами античности.
Русь возникла для поддержания пути из варяг в греки; возникла вокруг этого пути. Он — становой хребет будущего государства. Не будь его, «здесь ничего бы не стояло»; точнее, как и на запад от этого пути, возникло бы не одно большое (длинное, вытянутое с севера на юг) государство, а несколько небольших племенных княжеств. Племена были хоть и родственные, но разные. Друг с другом враждовали.
Методом проб и ошибок найден был наилучший путь: по Днепру, а с ним — и вторая после Ладоги и Ильменя подходящая точка опоры, ставшая первой: Киев. До этого, конечно, и Висла с Днестром были испробованы, и Эльба, и Ока, и Волга, пока не усилились волжские болгары, и Дон. Путь еще двоился, троился и множился, но он уже был, идея пути была — идея невероятно прибыльной торговли вперемешку с грабежом. С севера идею несли водные кочевники: варяги. Они в начале IX века не только у Ладоги сидели, на Онежском озере и на Ильмене, но и ниже по карте. Арабские (сирийские) летописи сообщают об эфемерном норманнском государстве в верховьях Волги и на Оке, неподалеку от сегодняшней Рязани: оно жило торговлей с Персией и халифатом, возникло — в 830-840 годы, называлось (соберитесь с духом) русским (Rus), а управлялось каганом (khagan). Тут возможна ошибка переписчика или самого источника (Г.Г. Литаврин пишет: «сведения арабских авторов зачастую опаздывают на полвека, век и более, изобилуют противоречиями, устарелыми данными, отличаются нечеткостью ономастики, этнонимии и хронологии»; Византия, Болгария, Древняя Русь, М., 2000.). Но с некоторой степенью вероятности это может оказаться и правдой — и тогда это вообще самое первое упоминание руси в истории, причем Русь эта — несомненно варяжская до-киевская. Как варяги оказались на Волге и Оке? В исландских сагах отмечена богатая пушниной северная страна Биармия, самый северо-восток Европы, выходящий на Ледовитый океан. Вариантом имени Биармия считают имя Пермь. Расстояние — громадное, слов нет, но и деятельность норманнов была неимоверна: в одно и тоже время видим их в Биармии, и в Гренландии — и в Сицилии, с налету завоеванной Робертом Гвискаром с горсткой соплеменников в 1072 году. Нечего говорить, что и вся Прибалтика (Ингерманландия), Пруссия и Польша были основательно проваряжены. Отчего же не Волга? Болгары еще не заложили там прочных государственных основ.
Еще раз сосредоточимся на этой странности: слова норманны (варяги) и русь — синонимы, и не на Волхове или Днепре, а раньше: на Оке и Волге. Почему? Потому что они были варяги, бродяги. Нет места по эту сторону Уральского хребта, где их след мог бы удивить историка.
Теперешняя Белоруссия — тоже, конечно, места самые варяжские. Как назывались первые русские города? Изборск, Полоцк, Смоленск, Минск. Попробуем написать эти названия иначе: Изборич, Полотич, Смоленич, Минич. Или так: Изборов, Полотов, Смоленов, Минов. Звучит странно, диковато с непривычки, но языком не отторгается, языковой норме не противится, укладывается в русскую парадигму. Почему в именах этих городов суффикс СК взял верх над другими притяжательными суффиксами, над параллельным и родственным ему славянским суффиксом ИЧ? Почему СК чаще встречается на севере, а ИЧ — на юге? Не потому ли, что СК — общий суффикс для племен славянских и скандинавских? Не о родстве ли этих племен он свидетельствует? В Дании и Швеции он и сейчас звучит совершенно, как родной. По-датски шведский — svensk, по-шведски датский — dansk, по-норвежски датский — Dansk и т.п. В Польше — тем более; тут он почти русский, с маленькой поправкой. В польских фамилиях он преобладает над прочими, только смягчается окончаниями: Лобачевски, Ковалевска (о роли поляков в русской культуре следовало бы написать отдельное исследование).
Уже география суффикса СК в древнейших славянских топонимах показывает, как глубоко, как давно столкнулись и скрестились скандинавы и славяне. Чей он, этот СК? Кому принадлежит это лингвистическое знамя, шествующее по городам и весям Руси? Кто у кого перенял? Происходит ли СК от ИЧ, или, наоборот, ИЧ от СК?
В 1932 году (!), меньше чем за год до назначения Гитлера рейхсканцлером, обращаясь к немцам от имени славян (с полным правом отожествляя себя со славянами по принципу языкового родства), Осип Мандельштам спрашивает:
|
Скажите мне, друзья, в какой Валгалле Мы вместе с вами щелкали орехи, Какой свободой вы располагали, Какие вы оставили мне вехи? |
Горнило германских и славянских племен — общее. По некоторым признакам, эта мандельштамовская Валгалла, эта языкотворческая и народотворческая магма, находилась ближе к выходу из Балтийского (Варяжского) моря: в Мекленбурге, в Померании, в Поморье, на Эльбе или на острове Рюгене с его добрым четырехглавым племенным богом Святовидом (который позже в христианской Чехии превратился в св. Витта). Где именно? Может, не там, а на Дунае? Никто в точности не знает.
Знаменитый славянский демографический взрыв происходит в VII веке — на полтора века раньше начала походов викингов. В отличие от экспансии норманнов он — преимущественно мирный. Точнее, не видим одной большой войны, единого нашествия. Конечно, не без огня и меча славяне вдруг оказываются всюду, от Балтики до Адриатики и Пелопоннеса, а с помощью Византии — и в Анатолии: императоры, не видя способа остановить этот наплыв (и отдав им всю Грецию кроме Салоник (Солуни)), стали приноравливаться к пришельцам, переселять их в восточные фемы империи. Какими путями шли славяне на северо-восток, в будущую Русь? Едва ли одним путем — иначе непонятно, как племя северян (река Десна, город Чернигов) оказалось южнее радимичей, дреговичей, полочан, кривичей — и много южнее новгородцев на Волхове и Ильмене. Город северян Чернигов — чуть севернее Киева. В какой-то момент (полагает Фасмер) черниговцы были самым северным из славянских племен; отсюда их имя. «Этноним, — пишет Фасмер, — не имеет ничего общего с названием восточных саваров (Птолем.)…» Л.Н. Гумилев думает иначе. Савиры, давшие имя Сибири, пришли из-за Уральского хребта и позже известны в прикаспийских землях, они могли видоизменить свое имя в Северской земле, смешавшись со славянами. Что савиры — предки чувашей, кажется, признано. Не спорят и о том, что племя было финно-угорское, родственное болгарам. От них — севруки, удержавшие свое этнокультурное отличие до самого XVII века. «Слово о полку Игореве» патриоты Северской земли называют своим родовым эпосом.
Совсем рядом в северянами, чуть-чуть на юго-запад от них, в Киеве — уже другое, славянское племя: поляне. Однокоренные ли они с поляками, ляхами? Если да, то могли прийти в Киев с запада или северо-запада. Но, может, не от полей это слово произведено, а от полиса, как думает Сулейменов? Киев был городом, полисом, раньше всех окрестных городов. Сулейменов же допускает, что имя это (поляне) — церковное позднее изобретение, такое же, как древляне (сидящие в лесах) или дреговичи (сидящие на болотах). Так ли это? Не знаем и знать не будем. Можем только гадать. Но вот что знаем наверное: варяги сидят в Киеве задолго до Рюрика. Аскольд и Дир — едва ли из его команды.
Историк и путешественник аль-Масуди (ум. 957), «арабский Геродот», пишет:
«Первый из славянских царей — царь Дира, он владеет большими городами и многонаселенными странами. Мусульманские купцы приезжают в столицу его государства с различными товарами…»
Что Дир — варяг, сомневаться нельзя. Не сомневаются и советские историки, тянущие в сторону славянского происхождении Руси. Открываем наугад одного из них, М.И. Артамонова, известного специалиста по хазарам:
«Еще в конце VIII — начале IX века поляне освободились от хазарского ига [курсив наш]. Вокруг Киева стало складываться самостоятельное Русское государство, которое немедленно заявило о себе опустошительными набегами на Крым, южное побережье Черного моря и на острова Эгейского моря, сведения о которых [набегах, не островах] сохранились в житиях Стефана Сурожского, Георгия Амастридского…» и т.д.
Странно: нарождающееся государство — и набеги! Государства воюют, не набегают. Набеги (грабительские блицкриги) характерны для родовых обществ, для конных кочевников, если же говорить об этом варяжском времени, то и для скандинавов с их длинными ладьями, для бондов-конунгов с их труворами, этих свободных художников меча и топора, центральной власти не знающих. Разве с набегов на дальние страны начинаются государства? От Киева до островов Эгейского моря — путь в тысячу с лишним километров, через днепровские пороги, мимо Константинополя.
Уже Карамзин заглядывал в Анналы Бертиниани (Annales Bertiniani), писанные в аббатстве Сен-Бертьен в нынешнем департаменте Па-де-Кале. Там сказано: в 839 году ко двору императора Людовика Благочестивого, сына Карла Великого, прибыли послы византийского императора Феофила и с ними — люди племени росов (Rhos), царь которых — Хакан (Chacanus). Эти люди просили помочь им вернуться на родину. Куда? На север или на восток от рейнского города Ингельгейма, где Людовик принял росов? В Скандинавию, в Киев или на Волгу? В Анналах говорится: Quorum adventus causam imperator diligentius investigans, comprit, eos gentas esse Sueonum. То есть: «Тщательно расследовав цели их прибытия, император узнал, что они из народа свионов» — то есть свевов, свеев, будущих шведов. Куда они шли? Ответа нет. Предки шведов, норманны, варяги, могли служить в Киеве, а в этот ранний период — и на Оке сидеть. Но Оку — откладываем. Упоминанию о докиевской руси на Оке верим, не верим только, что это образование было прочным, долговременным. Волжская Русь эфемерна.
Вглядимся в слово Chacanus. Карамзин был убежден, что это — имя шведского правителя. В Скандинавии известно имя Хакон, его носили знаменитые ярлы и конунги, но разве это объясняет, почему свевы — одновременно еще и росы? Не титул ли перед нами? В письме Людовика II Германца, внука Карла Великого, короля восточных франков (земель будущей Германии), отправленном в 871 году византийскому императору Василию I Македонянину названы четыре народа, правители которых носят имя каган: авары, хазары, болгары и норманны. Последние могут быть только росами; в собственно Скандинавии никаких каганов не было. Что киевские князья долго именовали себя каганами, факт хорошо известный. Святослав, Владимир, Ярослав — каганы по русским источникам. В Софийском соборе в Киеве имеется надпись, датируемая XI-XII веками: «Спаси, Господи, кагана нашего». Каганом в Слове о полку Игореве назван Олег Святославич.
Артамонов продолжает:
«Однако имя "русь" связано не с северным, а с южным, среднеднепровским политическим образованием, и уже одно это говорит о том, что главной действующей силой в указанных выше событиях [буйных набегах] были не варяги и даже не новгородские славяне, а население Среднего Днепра…»
Мы опять не понимаем ученого: население Среднего Днепра — преимущественно славяне, поляне, северяне, древляне. Отчего все славянские племена сколько их ни на есть от Балтики до Иллирии и Пелопоннеса, от Моравии до Оки, пребывают в мире, в родовом догосударственном беспамятстве, а днепровские славяне, чей мирный нрав Карамзин специально подчеркивает, едва приняв собирательное имя русь, вдруг кинулись в набеги? Почему это имя — южное? Как тогда объяснить, что оно уже прозвучало на Волге и Оке (в сирийском источнике VI века)? На Днепре, говорит Артамонов, его слышали давно: было сарматское племя роксоланов, пасло стада в Причерноморье; в IV веке поглощено гуннами. В его имени угадывается корень рус. В том же IV веке, по готскому историку Иордану (VI век), был еще в этих же краях и таинственный народ росомонов. Отсюда — росы, русы.
Не верим. Сперва добавим довод в пользу Артамонова, Артамоновым упущенный, а потом — не поверим. Довод вот какой: у Днепра, и как раз в области полян, южнее Киева, есть приток Рось. Не отсюда ли Русь? Река как раз на юге протекает, где нужно: в области полян. Не оттого-то ли в Киеве слово Русь привилось сразу, едва пришли варяги, а в Новгороде — не привилось, удержалось старое самоназвание: словене? Прекрасно! Неопровержимо. Разве нет? Одна беда: никто не знает, какое имя прозвучало первым. Река могла получить имя от варягов-руси. Это тем более вероятно, что ведь и у Немана, на севере, в земле ятвягов, тоже был приток Рось (у Карамзина — Русса), а уж там-то присутствие варягов отрицать нельзя. Рядом — Пруссия. Что слова Prussia и Russia — однокоренные, невозможно сомневаться.
Иногда бывает совсем неплохо поверить тому источнику, который прозвучал первым. Киево-печерский монах Нестор, главный автор Повести временных лет, был честным думающим человеком и служил истине, Богу, а больше — никому. Ангажирован не был. Не видим этого. Конечно, идее он тоже чуть-чуть служил, идея же была тогда на повестке дня очень русская: говорила о величии Руси при Владимире и Ярославе, длившемся, по осторожному подсчету, от семидесяти до ста с небольшим лет, после чего Русь прекращается, гибнет. К этому переходному моменту истории мы еще вернемся, пока же, вслед за Карамзиным, подчеркнем добросовестность Нестора. Он собирал, выверял и отсеивал сведения, изучал византийские источники, консультировался с новгородцами.
И идоша за море к варягамъ, к Руси… Реша руси чюдь, словене и кривичи и вси: земля наша велика и обильна, а наряда в ней нетъ. Да поидите княжить и володеть нами… И от техъ варягъ прозвася Русская земля.
Кто обратился к руси от имени трех народов? Первыми названа чудь, не словене. Едва ли это случайно. Настоящий историк, честный летописец — дорожит точностью. На языке чуди (финнов) Руоци — название той самой земли, которая потом стала Швецией. (Карамзин полагает: от области Roslagen: «Финны, имея некогда с Рослагеном более сношения, нежели с прочими странами Швеции, доныне именуют всех ее жителей Россами, Ротсами, Руотсами…») Финны до крайности консервативны. В их языке и сегодня Ruotsi — Швеция. Словене, звавшие варягов, переложили переговоры на финнов (чудь) и от них вместо Руоцы услышали Русы. Решили, что это — имя народа, а не страны (так и Карамзин думает; и советские историки, включая Артамонова). Это новое, впервые услышанное слово словене приспособили к своему языку, редуцировали дифтонг; поступили совершенно так же, как раньше со словом Суоми, которое тоже из имени страны превратили в имя народа и редуцировали до формы сумь.
Если поверить Нестору, то все вопросы снимаются. Прусская теория происхождения Руси становится почти неотличимой от варяжской: от Куршского залива (от Русны, по Карамзину; из Порусья, из Пруссии) пришли какие-то сильные люди со скандинавскими именами; княжить или в качестве наемников, неважно; но потом — княжили. Они принесли это имя: Rus, — имя, мерцающее с конца VIII века то тут то там на огромной территории сегодняшней европейской России. Кто составлял население этой территории до прихода славян? Финно-угорские народы. Это — их слово.Они донесли его до сознания славян, сперва новгородских, а потом киевских, а через них — до греков и арабов. По-фински Русь — Швеция. Только и всего.
В 860 году (у Нестора и Карамзина — в 866-м) киевские варяги устроили набег на Константинополь. Рюрик, говорит традиция, — еще на Волхове, в только что основанном им Новгороде (в Рюриковом городище на другом берегу Волхова). В Киеве — полулегендарные Дир и Аскольд (по некоторым признакам, отец и сын), поляне, хазары, евреи (этого тоже оспорить нельзя) и — русь: воинственная русь, в одночасье преобразившая в разбойников миролюбивых (по Карамзину) полян.
Русские летописи и советская историография полны рассказами о том, какой переполох произвели росы Дира и Аскольда у стен Константинополя. Двести кораблей явились в Золотом Роге; по данным венецианской хроники — даже 360. Перепугали до смерти и жителей столицы, и василевса Михаила III, и патриарха Фотия (того самого, с которого всерьез начинается отделение православие от католицизма). Страшное (говорят нам) имя Ρως впервые прозвучало в цивилизованном мире. Слово ужас — у всех на устах, куда ни глянь; или, по крайней мере, у всех писавших об этом набеге сперва по-гречески, а потом по-русски — вплоть до XXI века. В изнеженной Византии любили ужасаться. Спасло Царьград, говорят византийцы, чудо: патриарх Фотий погрузил в море ризу влахернской Богоматери, сделалась буря и разметала варяжский флот. «Только слабые остатки его возвратились в Киев» (Карамзин).
Окружное послание патриарха Фотия как будто бы не противоречит этому впечатлению:
«Народ неименитый, народ, не принимаемый всерьез, народ, поставляемый наравне с рабами, неизвестный, но теперь получивший имя, незначительный, но получивший значение, униженный и бедный, но достигший славы и богатства…»
— так этот ученый филолог, первый средневековый библиограф, ставший патриархом прямо из мирян, характеризует росов. Фигура Фотия — преинтересная. Византиец из византийцев, чистейший выразитель своего времени и места — и спор с Римом вокруг филиокве («и от сына»), увенчавшийся церковным расколом, при нем достигает полной остроты. Но в ужасе Фотия в связи с росами — и в ужасе, охватившем империю, — больше поэзии, чем правды. Этот ужас — скорее поэтическая фигура константинопольских писателей и квасных патриотов советского времени. Настоящим, кромешным ужасом Византии были в это время арабы; несколько меньшим, но тоже куда большим, чем отдаленные росы (Фотий не знает, где они живут), — дунайские болгары, недавние пришельцы.
Историческое место киевских походов проясняется только при общем взгляде на тогдашнее состояние империи и ее окружение.
Болгары, родом тюрки, в начале VII века сидели (кочевали) вокруг Азовского моря, их южная граница проходила по Кубани. Это была Великая Булгария. После смерти хана Куврата в 642 году пятеро его сыновей разделили наследство, то есть подданных, и — под напором хазар — разошлись кто куда. Пятая часть конной орды под началом хана Аспаруха в середине VII века перешла Дунай, покорила семь окрестных славянских племен и создала укрепления. Только этой части и было суждено большое историческое будущее. Болгария на Волге и Каме оказались лишь грунтовкой для Татарии; черные болгары Кубани растворились в прикавказском котле народов, оставив о себе память только в имени балкарцы. С Великой Булгарией хазары покончили не позднее 680 года: подчинили ее себе, включили в Хазарию, сохранив, по своему обыкновению, некоторую автономию за своими новыми подданными.
Орде Аспаруха повезло больше. За Дунаем вскоре возникает из нее рудиментарное государство. Его подданные — преимущественно славяне. «Болгарский народ естественно подчинился культурному влиянию Византии и с помощью завоевательного тюркского элемента развил в себе те начала, которых недоставало славянам: военное сословие, центральную власть хана и национальную церковь» (Ф.И. Успенский). Малочисленные болгары были за Дунаем той же государственнотворной закваской, что варяги — на Днепре; подобно варягам, они тоже немедленно стали растворяться в славянах. Уже в 681 году Византия специальным договором признала Первое Болгарское царство — и где? Между Балканским хребтом и Дунаем, на подступах к самым важным землям империи, к самой столице. Константин IV Поганат (652-685), отразил арабов, но потерпел поражение от болгар и уступил им, или, можно сказать, нанял их: превратил в византийских федератов, пограничных полусоюзников-полуврагов. Федераты формировались из племен варваров, уже задетых цивилизацией.
Титул царь — искажение титула кесарь — впервые прозвучал не в Москве, а в дунайской Болгарии. Болгарские вожди были царями не как самозванцы, но по праву. Этот титул, третий в византийской табели о рангах после титулов василевса и августа, был им пожалован из Константинополя, однако ж и титул кагана не был отвергнут болгарскими кесарями: слышим его в связи с болгарами и много позже, в киевском IX веке. В X веке болгарские владыки поднялись еще на две ступеньки. В 913 году царь Симеон Великий становится императором: получает — неслыханное дело! — титул василевса, выше которого — уже только Бог. Как такое могло произойти? Да очень просто: болгары чуть не покончили с Византией, та откупалась, чем могла, даже — честью. Известны два катастрофических разгрома византийской армии болгарами: в 897 и в 917 году. Болгары хозяйничали в Греции, захватили древние Фивы.
Началом упадка Византии иногда называют 542 год — год чумы, уничтожившей, по преданию, 60% населения Константинополя (а к этому непредставимо богатому и неприступному городу, в сущности, и сводилась империя). Пришлась чума на «золотой век Юстиниана» и на эпоху Велисария, Суворова Византии. От понесенного урона город и империя оправились только к началу киевско-новгородского IX века, но и до появления росов, и после прекращения их походов — они натерпелись по уши от врагов более последовательных и более упорных.
Персы и авары осаждали Второй Рим в 626 году. Это была последняя из бесчисленных войн Персии с Византией. Она закончилась полным разгромом Персии, о котором Византия вскоре пожалела. Через десять лет после осады Персия вообще прекратит свое существование — точнее, станет арабским Ираном, легкой добычей и местом нового триумфа воинов Пророка. Триумфальное шествие мусульманства началось сразу после смерти Магомета в 632 году. Характернейший момент: в 626 году Константинополь — осажден персами, но не Византия, а Персия на грани краха. Константинополь казался неприступным, неодолимым.
Так же точно и для союзников персов, авар, эта осада Константинополя оказалась роковой. Как они гордились, как величались! Не хуже Олега с его щитом на воротах Царьграда. Аварский каган стоял у ворот Второго Рима и говорил его жителям: «Возьмите каждый свою одежду и рубашку и идите к Сарваразу (персидскому полководцу, осаждавшему Константинополь в союзе с аварами), он мне друг и вас не обидит. Но город и имущество ваше принадлежат мне, а спасения вам нет, разве только обратитесь в рыб и уйдете в море, или в птиц — и улетите в небо…» Эти слова вот чем замечательны: их авары слышали в свой адрес менее ста лет до этого, еще в прикаспийских степях. «Авары — не птицы небесные, чтобы избегнуть мечей тюркских; они не рыбы морские, чтобы уйти в пучину. Покончу с эфталитами — примусь за авар, и они не избегнут сил моих», говорил Истеми (Сильзивул), сатрап тюркютского каганата в середине VI века. Кому говорил? Византийским послам. Византия и до авар стояла, и после них процветала. Авары были минутными, говоря исторически, хозяевами Паннонии и Дакии, их империя простиралась от Балтики до Адриатики, с их помощью сербы и хорваты заняли свои сегодняшние земли в Иллирии; но всё пошло для них под гору после провала осады Константинополя в 626 году; аварская империя сжалась в крохотное государство, с которым в 805 году покончил Карл Великий. А Византия уцелела. Она как раз расцвет переживала в IX-XI веках.
Арабы осаждали Константинополь с суши и с моря четыре года: с 674-го по 678, правда, с перерывами на зиму (отводили флот в Кизик), а затем — еще год (717-718). Особенное впечатление на современников произвели первые неудачи арабов, до этого не знавших преград на море и на суше. Христианский мир вздохнул с облегчением. Византийский летописец Феофан (760-818), автор Хронографии, пишет:
«Узнав об этом, жители западных стран, каган аварский и выше его владеющие короли, экзархи и кастальды, и самые сильные из западных народов, послали к василевсу послов с дарами и просили утвердить любовь с ними. Уступив их просьбам, царь и с ними утвердил мир как их верховный владыка…»
Воины пророка впервые были остановлены не Карлом Мартеллом при Пуатье в 732 году, а под Константинополем в 678-м. До этого могло казаться, что весь западный мир вскоре станет мусульманским. Английский историк Эдвард Гиббон приписывает победу под Пуатье исключительно «гению и удаче» Карла Мартелла, майордома при последних Меровингах (и основателя династии Каролингов). По словам Гиббона, в год этой битвы (случившейся, к слову сказать, как раз через сто лет после смерти Пророка, в 732 году) мусульманский флот мог беспрепятственно войти в устье Темзы. Историк меланхолически добавляет: «Коран мог бы сегодня толковаться в Оксфорде — в доказательство святости и истинности откровений Магомета». Захвату Британии ничто не препятствовало: там не было флота.
Болгары осаждали Константинополь не только в год воцарения Симеона (913), но и на сто лет раньше: в 813 году. В 1090-91 годах столицу осаждали печенеги.
Есть в этом перечне осад место и для походов (набегов) на Константинополь из Киева в 860-м, 941-м и 1043 годах, но по своей опустошительной мощи, по угрозе Константинополю и Византии — они не идут в сравнение с походами арабов и болгар. (Война Святослава 970-71 годов — другое дело; о ней речь дальше). Все три киевских набега были неудачны, даже знаменитый по русским летописям поход Вещего Олега — вещим названного не за пророческий дар, а за привезенные из Византии сокровища, которые в Киеве казались чудом. Константинополь, произнеся дежурные слова об ужасе, исходящем от неведомых росов, откупался и забывал о них на следующий день после их ухода. Он видал врагов пострашнее.
Вообще ни одна из осад Константинополя не удалась — от его основания в 324 году до самого 1204 года, когда этот христианский Вавилон, где была сосредоточена едва ли не половина золота тогдашнего мира, взяли и разграбили другие ревностные христиане: крестоносцы и венецианцы.
Каким застали Киев варяги в середине IX века? Похоже, что этот город был хазарской факторией, опорным пунктом торговли рабами. Не только рабами, конечно, куницы и бобры тоже шли хорошо, но рабами — в первую очередь. Никакая война не могла остановить потока этой живой нефти в Константинополь, в хазарский Итиль на Волге (а через него — в Багдад, Дамаск и Александрию) и на запад, до Кордовского халифата, где наблюдался буквально наплыв рабов-славян. Война войной, а торговля — торговлей, причем главное в ней - энергоносители. Совершенно как в наши дни, когда неприязненные и даже враждебные отношения между странами не мешают торговле черным золотом; США вплоть до начала войны против Саддама покупали иракскую нефть по 449000 баррелей в день (всего Ирак производил тогда 2000000 баррелей в день). Будь Саддам поумнее, он и сейчас бы стоял у своего прилавка.
Киев принадлежал миролюбивым полянам, находился на их территории. Поляне платили дань хазарам. Они ли основали Киев? Может быть. Есть красивая легенда о трех братьях и сестре, причем Кия величают князем, хотя более осторожный подход заставляет признать, что этого слова, этого хрестоматийного германизма, еще никто не слышал. Никакой фактографии за легендой о Кие, Щеке и Хориве с Лыбедью нет. С другой стороны есть догадка, основанная на первом имени Киева. Установлено, что поселок сперва назывался Самбат. Гарвардский историк Олемьян Прицак полагает, что это имя — от еврейского шаббат (суббота). Допустим, что так. Переход согласной Ш в согласную С понятен: у местных неславянских племен, как и у греков, могло просто не быть звука Ш. Библейские имена Соломон, Самсон, Суламифь попали в русский язык через Библию с греческим акцентом; в оригинале они звучат иначе: Шломо, Шимшон, Шуламит. Этого звука могло не быть у тех, кто легенду записал и донес до Царьграда.
Откуда звук М в названии Самбат? Логично ли его появление? Слово делается звонче, энергичнее древнееврейского, далеко отходит от него по звучанию. Не родственно ли оно слову сабантуй, означающему праздник в конце весенней пахоты? Сабантуй, спору нет, слово татарское, а татар еще нет и на горизонте. Но когда они придут, точнее, когда придут монголы, — эти пришельцы начнут с живостью осваивать наследие хазарского каганата, вбирать генофонды местных тюркских и угорских племен, а значит, и языки этих племен. Первым делом монголы усвоят слово каган в значении великий хан. Этот титул, вопреки напрашивающейся мысли, происходит не от еврейского когэн, כהן, священный; его носили повелители тюркютского каганата, громадной империи, возникшей в середине VI века. Наследником тюркютского каганата (одним из наследников) стал каганат хазарский. От хазар титул переходит к монголам. Чингисхан — еще просто хан, а его сын Угедей — уже каган, хан великий. (Авары и болгары подхватили это слово у хазар и унесли его на запад.) Другие народы тоже могли перенимать слова у хазар, а подчиненные им народы — даже и не могли не перенимать. Теперь вспомним, что верхушка каганата, сам каган, а также царь и все его окружение, исповедовали иудаизм (кажется, в очень облегченной и отвлеченной форме). Значит, слово шаббат должно было быть на слуху в хазарской державе. От него могли отпочковаться оба слова: и сабантуй, и Самбат. Могли; а как на самом деле было, не знаем. Все подобного рода исторические построения (иначе: спекуляции) — не доказательства, выстроенная нами цепочка выглядит всего лишь правдоподобной и непротиворечивой.
Могло слово Самбат произойти и от легендарной у евреев реки Самбатион (Санбатион, Саббатион), которая в будни бурлит и кипит, а по субботам покоится. Одна из рек, с которыми пытались отожествить Самбатион, — Днепр с его знаменитыми порогами. На реке Самбатион — город Самбат: вроде, логично. Заметим, что слово Самбат (как первое название Киева) пришло не от евреев, а от греков, из сочинений Константина Багрянородного (905-959), императора, который больше писал, чем правил, современника князя Игоря. Конечно, консультировать Константина могли константинопольские евреи. Однако ж не евреи сочинили русские былины, в которых Днепр иногда именуется Израй-рекой, а Илья Муромец сражается с богатырем Жидовином. Всё свидетельствует об одном: евреи — где-то тут, рядом.
В 1962 году американский гебраист Н. Глоб обнаружил так называемое Киевское письмо: документ первой половины X века, писанный в Киеве на иврите; вообще самый первый писанный документ Киевской Руси и Восточной Европы. Нашел он письмо в британском Кембридже, в университете, куда в конце XIX века попала куча рукописей из генизы (хранилища вышедших из употребления книг и бумаг, оберегаемых от осквернения) старинной египетской синагоги. Разбирали бумаги почти сто лет. Истолковал и датировал письмо профессор Омельян Прицак в сотрудничестве с Глобом. В письме евреи города Киева обращались к евреям других общин тогдашнего мира с просьбой помочь вызволить из долговой тюрьмы человека, попавшего туда не по своей вине. Взаимопомощь и благотворительность среди евреев — не новость, а норма, закрепленная религиозным законом. Новостью было то, что евреи живут в Киеве общиной уже во времена Олега-правителя или князя Игоря, первого Рюриковича. Прежде такое предполагалось, выводилось из присутствия евреев в Хазарии и принадлежности Киева хазарам, а тут это стало историческим фактом. Имена подписавших письмо киевлян прелюбопытны: среди них — и традиционно-еврейские, и хазарские, а одно, как полагают, — и славянское: Гостята. Славянское ли? Оно — с характерным иранским суффиксом та, означающим из рода, в данном случае: из гостей, из купцов, из чужестранцев.
Киевское письмо заставило перечитать летописи. Начали копать и вспоминать. Оказалось, что в Киеве издревле были Жидовские ворота, ворота внутренние, между Копыревым концом и Подолом. Могли киевские поляне держать хазар за жидов? Могли. Скорее всего так и было. Но если исходить из общих соображений, то придется допустить, что и прямых, настоящих евреев в Киеве не могло не быть с самого его основания, с самого начала действия этой торговой фактории. Киевское письмо всего лишь сделало фактом то, что напрашивалось. Евреи были всюду, где шла торговля. Путь из араб в греки , из Счастливой Аравии (Йемена) в Константинополь и Средиземноморье, шел через долину Хиджаз, через Мекку (Макорабу) и Медину (Ясриб). Проложен он был не без участия евреев, если не прямо евреями. В Йемене в IV-VI веках иудаизм был государственной религией. Слово медина означает по-еврейски государство (а слово мадани по-арабски — гражданин). Ясриб стал Мединой не без еврейского участия: при Пророке, который поначалу тяготел к иудаизму. Но иудейский Йемен, как иудейская Хазария, — исторические эпизоды, вообще же евреи веками жили в рассеянии и почти всюду были стеснены в правах. Народ, у которого отнята возможность пасти и пахать, вынужден торговать — или перестать быть народом. О том, чтобы этого второго не случилось, позаботились еврейские мудрецы I века. После разрушения Храма, в предвидении рассеяния, они изобрели кашрут: особую, отдельную пищу для евреев. Она оттолкнула от евреев прочие народы, но именно это и требовалось. Если не садишься с инородцем за общий стол, то и в свойство с ним не вступишь: вот и вся жесткая логика. Работала она безупречно до самого XIX века. Без нее евреев давно бы уже не было. (Арабы, заметим, последовали примеру евреев скорее по инерции, чем из необходимости, когда ввели свою особую пищу, халал.) Евреи-раданиты (по одной из трактовок: купцы, знающие дороги) торговали всюду, от Испании до Китая. Могли ли они обойти стороной хазарскую империю, где у власти стояли иудеи? Она была для них притягательнее иных земель. В Византии волнами происходили гонения на евреев, гонения не народные, а церковно-государственные. Случались такие волны и в Персии, и в сменившем ее халифате. Каждая волна должна была выбрасывать евреев в Хазарию.
Копырев конец в Киеве тоже породил раздумья (или, если угодно, исторические спекуляции). Дело в том, что копер на иврите — выкуп; а именитых рабов — выкупали. (Известна и примерная цена хорошему рабу: сто дирхемов; столько, между прочим, требовалось внести за освобождение еврея, за которого просят авторы Киевского письма.) В то время слово копер могло нести и другой смысл: пошлина, таможенный сбор. Опять выходит, что ранний Киев — место еврейское.
Когда всё это берешь в соображение, то не выглядит совсем уж вздорной давно высказанная гипотеза о том, что и основан Киев евреями. Поручиться за это нельзя. Не знаем и знать не будем. А допустить — можно. Или так: основан хазарами и евреями. Каганат ведь жил в основном торговлей и данью; фактория на Днепре была ему необходима. Тут заметим, что пушкинские «села и нивы» — не самые характерные приметы хазарской жизни. Были и нивы, и виноградники в предгорьях Кавказа, где хазары сформировались как народ, но «неразумные хазары» всё же оставались народом кочевым, и каждую весну из своей знаменитой столицы Итиля в устье Волги отправлялся кочевать со стадами (и с песнями) сам каган. Ремесел особенных у них не видим. Из хазарских продуктов древность знала только рыбий клей.
Но тогда, может, и в Новгороде были евреи? Похоже на то. Было бы странно, если б они там не появились. Говорят: «первый епископ Новгорода из русских» — Лука Жидята; возглавил епархию в 1036 году. Из русских он был в том смысле, что — не из греков, не из византийцев, до этого епископов из Константинополя присылали, а прозвище с несомненностью указывает на еврейские корни. Это ни в малейшей степени не мешало Жидяте считаться и быть русским. Русь — с момента водворения варягов в среде славян и угорских племен — не племя, а узел племен; это имя собирательное. Все, кто примыкал к этой многонациональной общности, считались русскими. Так было до самого 1917 года, до большевистского интернационализма с его на поверку черносотенной червоточинкой; установление до большевиков действовало простое: крестись — и получай все права, становись русским. Знаменитый закон РСФСР, позволявший ребенку от любого смешанного брака (хоть немца с китаянкой) записаться русским, — всего лишь расистская интерпретация старинного русского правила, идущего от Рюриковичей. Ничто не мешает допустить, что в Новгороде времен Киевского письма или чуть позже (напомним: он возник позже 840 года) какие-то евреи жили.
Иные гипотезы сперва кажутся вздором, а потом становятся теориями, подтверждаются фактами или принимаются всеми. В качестве сомнительной и маловероятной гипотезы вспомним такую: говорят, что новгородский гость Садко мог быть из евреев. Имя Садко встречается только однажды в русской традиции, в то время как другие новгородские имена повторяются в каждом поколении. Оно не имеет аналога с именами западных и восточных народов, зато созвучно еврейскому слову цадек, благочестивый; перекликается с ним. Не утверждаем, что так. Повторяем то, о чем пишут и говорят. Может, это и ошибка. Но еще большая ошибка — отмахиваться от таких вопросов. Любая попытка написать историю Руси, обходя молчанием евреев, попросту недобросовестна. Видим эту недобросовестность повсюду. Лука Жидята в иных сочинениях выступает как Лука Жирята, хотя внутренний строй этого слова противоречив. Автор Задонщины Софоний Резанец в советских книгах почти всюду идет как Софоний Рязанец, хотя сам он, человек грамотный и думающий, свое имя написал иначе, своего татарского или еврейского происхождения не стыдился.
Займемся на минуту и русским каганом, крестителем Руси св. Владимиром. Он, как мы знаем, был незаконно рожденный, родился от ключницы Малуши, дочери некого Малька. Оба эти имени — опять уникальны, никогда и нигде в древнерусских и русских источниках больше не встречаются. Гипотеза вот какова: Мальк на самом деле — Мелек, Мелех: семитское значащее имя, в переводе с иврита — царь. Арабское мульк (владение) — от того же корня, а мужское имя известно у арабов в форме Мелик. Выходит, что Малуша — что-то вроде отчества. В иврите и в арабском отчества в ходу по сей день: взять хоть Усаму бин-Ладена. Если эта давняя гипотеза верна (обсуждается она уже несколько десятилетий), св. Владимир — еврей по матери. Ничего невероятного в этом не видим.
Если примем эту гипотезу, то брат Малуши, дядя (уй) Владимира Святославича, Добрыня, который потом в былины попал как Добрыня Никитич, — тоже еврей. Он — сын того же Малька, что и Малуша, и на все сто процентов историчен: именно по его совету новгородцы просят себе Владимира в князья; с ним, со своим уем, Владимир идет на болгар. Имя Добрыня кажется русским: от добра, доброты. Однако и здесь имеется филологическая спекуляция, которую не обойдешь: говорят, что это он по матери назван, от Деборы. В подтверждение приводят широко распространенную в России еврейскую фамилию Добрин. У евреев фамилии появились в России поздно, в XIX веке, и они сплошь и рядом образованы от имен женских, а не мужских: Сорин (от Сары), Фиркин (от Эсфири), Добрин — от Деборы. Однако ж, в отличие от Малька, никакой Деборы летопись не знает, и мы — вздох облегчения — эту спекуляцию отстраняем как притянутую за уши. Малушу тоже реабилитируем. В Повести временных лет отмечена дата ее смерти: 1000 год, причет тут она названа Малфридой. Гораздо приятнее, не правда ли?
Решив покончить с идолопоклонством, Владимир выбирал религию для себя и своих подданных; выбирал из трех тогдашних религий: христианства (католического и православного), иудаизма и мусульманства. Трем религиям отвечали три реальные силы, три державы: Византия (и западные королевства), каганат и халифат. Духовный выбор на деле оказался очень материальным. Софийский храм в Константинополе, да еще приемный зал василевса с гидравлическим приводом, вздымавшим перед изумленными варварами трон под потолок, решили дело в пользу христианства. Купол Святой Софии — это всем было ясно видно — висел на золотой цепи, опускавшейся прямо с неба. (Вот что, согласно древней византийской рукописи, говорили послы киевские Владимиру: «Нам показали много великолепного в Риме; но то, что мы видели в Константинополе, приводит ум человеческий в исступление…»)
Мусульманство сразу приходилось исключить, поскольку «Руси есть веселие пить, не можем без того быть». Христианство требовало единобрачия, но тут будущий святой сразу понял, что это — эвфемизм; мужчина богатый и обладающий властью никогда не обходится одной женщиной. А каганат с его половинчатым иудаизмом — умирал, почти умер, едва теплился после походов Святослава. Где ваша страна, евреи? Почему вы живете в рассеянии? Случайно ли ваш Бог отвернулся от вас? Выбор Владимира не мог быть иным. Но сегодняшнего молодого человека, думающего российского школьника, впервые знакомящегося с русской историей, поражает самый факт выбора из трех религий. Он спрашивает себя, книгу и учителя: откуда иудаизм?! И ответа не получает. Это вообще отличительная черта канонической русской истории: она оставляет несытым пытливый ум, прячет кое-что под сукно, в первую же очередь — всё, связанное с еврейством. Эта история всегда имела отправной точкой величие послепетровской России. Она всегда чуть-чуть отредактирована. Оттого-то с наступлением свобод после распада СССР и появилась злая шутка: Россия — страна с непредсказуемым прошлым.
Память о том, как много значили евреи в народотворческие века русской истории, закреплена и в алфавите. У современного поэта Льва Лосева есть стихотворение Тринадцать русских. Речь там не о людях, а о буквах, причем среди русских названы Ц, Ч, Ш, Щ. Но русские ли это буквы? Нет, мы не о том говорим, что у болгар на кириллицу (и глаголицу) больше прав, чем у русских, хоть и это сущая правда. Кирилл (в миру Константин) и Мефодий были болгарами, создавали алфавит не для Руси. Мы о другом. Все эти четыре буквы с несомненностью взяты из иврита, с которым Кирилл и Мефодий были знакомы: Ц и Ч — модификации еврейской буквы צ (цадек), Ш и Щ происходят от еврейской буквы ש (шин). Эти буквы не евреями изобретены (во всяком случае, вторая из них), они пришли из Месопотамии, из хрестоматийного котла народов, но глубже мы сейчас не копаем, потому что и Кирилл с Мефодием не копали, брали из иврита, языка Ветхого завета. Однако ж и очень русская на первый взгляд буква Б, скорее всего, возникла не без еврейского участия: уж слишком она напоминает развернутое на 180 градусов еврейское бэт ב: (развернутое, потому что на иврите пишут справа налево). В традиционном написании ее (буквы бэт) нижний хвост образует петлю, и сходство с Б становится неотразимым.
Возвращаемся в Киев. Задолго до варягов — евреи там (Самбат); при Владимире — там (даже если мы напрочь отметем предположение, что его мать — еврейка); в древнейшем письменном памятнике Руси — Киевском письме — евреи присутствуют (оно писано на иврите, к евреям, и на все сто процентов — в Киеве в первой половине X века); в русском алфавите — запечатлелся не только греческий, но и еврейский алфавит. Приходится признать, что евреи стояли у колыбели Руси (и что этот факт замалчивался). Приходится признать и другое: евреи — коренное племя на Руси, такое же, как поляне, древляне, северяне, кривичи, меря, весь и чудь, с той разницей, что они остались собою, не слились, не сплавились с перечисленными в киевском генетическом тигле. Более того: евреи — старше титульного этноса на Руси. Они — издавна племя, тогда как новгородские словене, варяги, кривичи, древляне, меря, весь и чудь и иже с ними только начинают сливаться в единое целое, чтобы дать генетический тип великоросса (при ближайшем рассмотрении так никогда до конца и не слились — потому что генетическая подпитка никогда не прекращалась). Никакому патриотизму, кроме зоологической ксенофобии, эти мысли претить не могут. Совершенно такое же положение наблюдаем в таких странах как Италия и Испания. Там тоже евреи — племя коренное, оно тоже старше титульного этноса: появились в качестве готового народа задолго до появления сегодняшних итальянцев и испанцев.
На севере — море Варяжское (Балтийское), на юге — Русское (Черное), то есть тоже, в некотором роде, варяжское: русь ведь варяги. Не тавтология ли получается? Путь «из варяг в варяги». Тут в пору насторожиться.
Мы помним: в Анналах Бертиниани (Annales Bertiniani) под 839 годом упомянуты росы при дворе императора Людовика Благочестивого. Они шли домой кружным путем из Константинополя, где были послами кагана и вместе с тем свеями по племенной принадлежности; росами — и одновременно свеями. Прямо на север почему-то идти не могли. Может, потому, что в причерноморских степях в это время хозяйничали мадьяры, будущие венгры; они и не пустили. Послы шли посуху. Ни мадьяры, ни их злейшие враги печенеги (которые тоже тут, в этих степях), ни болгары, уже почти два века сидящие на Дунае и могущественные, на равных воюющие с Византией, — ни один из этих народов в морских предприятиях не замечен. Что мешало послам плыть? Варяги — народ мореходный. Может, была осень или зима, море штормило?
В Киеве в это время — Аскольд и (или) Дир. Или другие варяги. Это они открыли путь из варяг в греки, вокруг которого сложилась Русь, — ради которого она возникла. Сколько времени варяги там сидят, неясно, но сидят крепко. Возраст Киева тоже неясен. О шестом веке забудем: это ура-патриотический миф. Скорее всего, хазарский город основан в IX веке. Называют иногда дату: 830 год. Ее выводят, обосновывают с той или иной степенью убедительности, отправляясь в основном из того, что Хазария в это время набирает силу, — назвать же несомненную дату тут нельзя. Иной раз говорят даже, что Новгород старше Киева — не Киева как места обитания человека (там и неолитические жилища раскопаны), а хазарского Киева.
Стандартная летописная легенда гласит: шли Аскольд и Дир служить в Константинополь, на пути попался им бесхозный Киев с миролюбивым населением, платившим дань хазарам, они этим городом завладели и начали «помышлять о важнейшем предприятии, достойном норманнской смелости» (Карамзин): о набеге на столицу Византии. В 860 году набег состоялся на двухстах кораблях (по венецианскому хронисту Иоанну Диакону — даже на 360-и), «ужаснул» чувствительных греков, но флот грабителей рассеяла буря, — из чего ясно, что поход не удался; тут все согласны.
Из Киева ли был этот набег? Вопрос не столь вздорен, как на первый взгляд кажется. Мифические Дир и Аскольд, окутанный дымкой полуправдоподобия Рюрик, Олег (тоже чуть-чуть смазанный; в хрониках он троится), вообще все варяги-норманны — народ в это время кочевой, к оседлой жизни не склонный, о государственности не задумывающийся, их идеал — не государство, а легендарный Йомсбург, город-фаланстер. Состоит этот народ (в Европе южнее Балтики) из дружин во главе с атаманами-конунгами. Для большого похода несколько таких дружин объединялись — стоило только свистнуть. Был ли свисток дан из Киева или с берегов Ильменя, из Альдейгабурга (Старой Ладоги) или из Новгорода, сказать с уверенностью нельзя. S. Franklin и J. Shepard (Emergence of Rus. 750–1200. L.; N.Y. 1998) отдают предпочтение прото-Новгороду, Рюрикову городищу на Ильмене: вот где, говорят они, было главное гнездо варягов, зародыш Русского каганата, а Киев — вторичен и моложе Новгорода. Можно поверить им, звучит убедительно, а можно и пофантазировать. Повторим до оскомины: весь северо-восток Европы проваряжен, всюду есть гнезда, большие и малые, клич мог прозвучать откуда угодно. Позже одним из таких гнезд станет Полоцк. Этот город еще и при Владимире был независимым варяжским владением.
В 882 году, говорит стандартная модель, в Киев из Новгорода приходит сподвижник Рюрика Олег с маленьким Игорем Рюриковичем. Он выманивает из города и убивает Аскольда и Дира («самое общее варварство сих времен не извиняет убийства жестокого и коварного»: Карамзин) и овладевает Киевом. По пути в Киев Олег взял Смоленск, «город вольных кривичей», а затем Любеч (чуть севернее Киева на Днепре); из Киева он предпринимает походы против других славянских племен, не всегда удачные. Повесть временных лет говорит: «И властвовал Олег над полянами, и древлянами, и северянами, и радимичами, а с уличами и тиверцами воевал». То есть, видимо, от последних двух племен и поражения терпел, не сразу их покорил, если покорил вообще (есть сведения, что уличи так и не покорились), в то время как с первыми четырьмя, начиная с миролюбивых полян, трудностей не возникло: он их освободил от хазар. Освободил! Неужто варяги были славянам симпатичнее хазар? Все источники единодушны в том, что иго хазар было легким, а власть их — выгодной. Хазары ограждали славян от набегов кочевников с востока, не пустили, между прочим, арабов и мусульманство в Восточную Европу (в этом видят их великую историческую заслугу). Главное же — они охраняли торговые пути, то есть способствовали благосостоянию всех народов, входивших в каганат (все народы входили в Хазарию на правах автономий, со своими обычаями и правлением). Без хазарской плотины славяне вообще не смогли бы заселить юг сегодняшней Украины. Радимичи, говорят, подчинились Олегу добровольно — на условии той же дани, что они платили хазарам: по щлягу с сохи. Точнее было бы сказать: добровольно-принудительно. Подчинились тому, чье гнездо ближе к дому — и кто поэтому страшнее: вот и вся логика. Никакого освобождения.
Непокорные тиверцы сидели по Южному Бугу, непокорные уличи — по Днестру. Как раз тут, в низовьях этих рек, от устья Днепра до устья Дуная, находилось при Олеге временное пристанище мадьяр, их страна Ателькузу (дословно: река Кузу, река Южный Буг). Есть все основания допустить, что мадьяры помогали уличам и тиверцам, в чьих землях оказались. Помогали, однако ж, не как союзники, а как хозяева положения. По Артамонову, «мадьяры господствовали над соседними славянами, налагая на них тяжелые подати и обращаясь с ними, как с рабами». Выходит, что Олег воевал, собственно говоря, с мадьярами (так считал и Г. Вернадский: Ancient Russia, New Haven, 1943). Под 898 годом в Повести временных лет читаем:
Идоша Угре мимо Киева горою, иже ся зоветь Угорьское, и пришедшее к Днепру, сташа вежами, беша бо ходящи аки се половцы…
Карамзин не знает, скрестили угры оружие с киевлянами или нет; венгерские летописи говорят о битве и победе мадьяр. Победа тут была или поражение, не столь важно; важнее, что «Идоша мимо Киева» — слова дезориентирующие; «ходящи аки се половцы» выражают дело точнее. В Паннонии мадьяры оказались позже, чем под Киевом, и не по своей воле: бежали туда от печенегов. Сперва, по наущению византийского императора Льва VI, они напали в 893 году на болгар, воевавших с Византией, победили их, дошли до самой их столицы Переславы, вернулись, отягощенные добычей, — и дорого заплатили за этот набег. В 895 году, собравшись с силами, болгарский царь Симеон Великий отомстил мадьярам: в союзе с их заклятыми врагами печенегами, не в пример более многочисленными, чем мадьяры, разорил страну Ателькузу так, что только горстка мадьяр, притом одни мужчины-воины, ушла за Карпаты (они же — Угорские горы). До разгрома мадьяры могли выставить всего 20 тысяч всадников (Артамонов). Сколько их оказалось на реке Тиссе? Именно здесь они становятся венграми. Их первые набеги на славян в Паннонии имели целью не добро, а женщин, необходимых для продолжения рода.
Олег, правитель сильный, недаром перенес свое гнездо из Новгорода в Киев, на самую границу еще не сложившейся, едва забрезжившей державы: хотел быть ближе к Царьграду, то есть к добыче, и к воинственным соседям, то есть к славе. Так это трактует Карамзин. Мог ли Олег не предпринять похода на Константинополь? Норманны жили войной. Жажда подвига — определяющий момент их национального характера тех дней (как сегодня — жажда порядка и умение решить всё миром). С детских лет мы знаем, что Олег пошел на греков на двух тысячах судов и победил, а в знак победы, в унижение грекам, повесил на вратах Константинополя свой щит.
В скандинавскую ладью садилось сорок человек. Получается, что Олег привел с собою к Константинополю до 80 тысяч в ладьях, не считая конницы, шедшей берегом. Грабили и убивали в окрестностях столицы беспрепятственно. Карамзин пишет:
«Нестор, в доказательство своего беспристрастия, изображает самыми черными красками жестокость и бесчеловечие россиян. Они плавали в крови несчастных, терзали пленников, бросали живых и мертвых в море. Так некогда поступали Гунны и народы Германские в областях Империи; так, в сие же самое время, Норманы, единоземцы Олеговы, свирепствовали в Западной Европе. Война дает ныне право убивать неприятелей вооруженных: тогда была она правом злодействовать в земле их и хвалиться злодеяниями…»
Комментатор послеперестроечного (1993 года) переиздания Карамзина, А.М. Кузнецов, дает к этим словам примечание: «Современные исследователи высказывают мысль, что в случаях "жестокости россиян" речь должна идти о жестокости наемников варягов, воевавших "под русским флагом". Зверства колонизаторов-норманнов (варягов) хорошо известны, о них много писали европейские хронисты».
От этих слов, от полёта мысли Кузнецова и «современных исследователей» – дух захватывает. Что на самом деле он говорит нам? Что «настоящие русские», миролюбивые поляне, кроткие древляне (у Карамзина они «свирепые») — были сущими львами на поле боя, но агнцами после победы, стояли в стороне, потупившись, когда иностранцы-варяги грабили и жгли, пытали и убивали стариков, женщин и детей, негодных в рабство.
Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно. За этими невинными словами чудится та самая свирепость средневековых древлян, свирепых ведь лишь потому, что они (как все дикари) только себя людьми считают. Какой же народ в глубинном подсознании своем не убежден, что он — самый добрый, самый кроткий и задушевный, а жестокость — отличительное свойство народа соседнего? Но когда народ цивилизуется, когда появляются люди, способные мыслить критически, они это глубинно-подсознательное переносят в сознание, рассматривают при свете совести — и отвергают. Карамзин в начале XIX века именно это и делает. Нестор, руководствуясь христианскими ценностями, делает это уже в XII столетии. Кузнецов и его «современные исследователи» в конце века XX — отброшены в умственном и нравственном отношении в то самое древлянское средневековье. Любовь к родине у них полуживотная, сводящаяся к простой формуле: «мы — лучше!».
Совершенно так же по сей день «современные исследователи» отрицают жестокость русских по отношению к русским в ходе Гражданской войны 1918-21 годов и в Гулаге. Зверствовали, мол, только инородцы, которых вдруг стало невероятно много (одних китайцев в Гражданскую войну насчитывают с миллион), а «русские» — никогда. Как будем отличать этих «русских»? По форме носа, по анализу ДНК?
Отрицаются жестокости и насилия наступающей победоносной Советской армии в 1940-х годах в странах Центральной Европы; это всё, говорят нам, — вымыслы неофашистов. А между тем сами победители принесли домой такие рассказы о зверствах своих товарищей, от которых кровь стынет; в иные из этих рассказов поверить невозможно, но верить приходится — и как раз потому, что в еще большей мере невозможно такое выдумать.
Слово колонизаторы Кузнецов употребляет не совсем к месту и ко времени, говоря об эпохе князя-правителя Олега и василевса Льва VI Философа. Варяги были грабителями и завоевателями, не колонистами. Разве Киев колонизован? Колонизация есть торжество культуры над дикостью (природной и человеческой), между тем варяги превосходят полян только в военном искусстве, культурным превосходством не обладают. Колонизация (покорение) незанятых земель происходила в античности, колонизация занятых земель — покорение европейскими народами отсталых народов Азии, Африки и Америки — с конца XV века. Это было начало эпохи колониализма. В то время, о котором говорим, все или почти все земли — еще в некотором роде ничьи, ни один этнос не устоялся, большинство политических образований вообще эфемерны: сегодня сильны и страшны, завтра — исчезнут; возьмите хоть авар: где они? А ведь Константинополь осаждали!
Дата похода Олега неизвестна — потому что об этом походе ничего не знают византийские источники. Не то что про щит Олега на вратах Константинополя, а вообще ничего не знают, как если б никакого похода не было; и это притом, что договоры с болгарами в Константинополе на камне вырезали, не довольствуясь пергаментом. Не говорим, что похода не было. Ходил Олег к Царьграду, это точно (вот только какой Олег, не совсем ясно; и вряд ли один, а не с другими варяжскими вождями). Даты его похода в сочинениях современных историков варьируют от 907 до 911 года (в летописи и у Карамзина — 906 год). Знаменитый договор Олега с греками (911 год) сохранился только у Нестора. Помните? —
«Мы от роду Русского, Карл, Ингелот, Фарлов, Веремид, Рулав, Гуды, Руальд, Карн, Флелав, Рюар, Актутруян, Лидулфост, Стемид…»
Тот же А.М. Кузнецов снабжает этот перечень премилым пояснением: «"От роду" — т. е. от народа». Спасибо, мы поняли. Он же добавляет, что имена Веремид и Стемид — по мнению С.М. Соловьева — славянские. Делает это, возражая Карамзину («между именами четырнадцати Вельмож, употребленных Великим Князем для заключения мирных условий с Греками, нет ни одного Славянского»; имен, однако ж, у Карамзина приведено не четырнадцать, а тринадцать).
При всём уважении к С. М. Соловьеву (1820-79; он — отец Владимира Соловьева, уже одно это - похвала) тут затруднительно не усмехнуться. Отчего ж не предположить, что Актутруян — имя армянское? В каком направлении идет мысль историка, а за ним — комментатора? Всё в том же, квасном: отделить «своих» от «чужих». Пусть варягов — большинство в этом списке именитых киевлян, но уже и «наши» тут есть. Невозможно не вспомнить подвиг, которым в 1950-е годы увековечила себя Екатерина Алексеевна Фурцева (1910-74), министр культуры при Хрущеве. На вопрос, заданный ей за границей, отчего в СССР не пускают в лаборатории физиков с нерусскими фамилиями, она ответила: «Теперь у нас есть свои кадры!» Свои! В современном цивилизованном мире фамилия человека ничего не говорит о его происхождении. Даже гражданство ничего не значит перед законом. Гражданин не получает правового преимущества перед не гражданином ни в одном споре, ни на одном конкурсе. (Бедняжка Фурцева так и не поняла, почему весь мир ахнул от этих ее слов: «свои кадры»; не поняла и другого: почему ее всегда с особенной теплотой принимали в Германии; не знала, что по-немецки furzen — испускать ветры, портить воздух.)
Разумеется, Нестор не мог сочинить договор росов с греками; этот договор был, но событием стал только в Киеве, не в Константинополе: иначе бы не потерялся в книгохранилищах ученых книголюбивых греков, писателей и хронистов ревностных. Греки продолжали думать, что история творится только ими и вокруг них; что Константинополь — пуп земли, и фиксировали всё важное, а похода Олега — не заметили.
Какие еще были походы? В 909 году, при Олеге, видим русов в Каспийском (Гурджанском) море. По слухам, они и раньше там появлялись, но этот набег обыкновенно считают первым достоверным. Пришли на 16 ладьях; грабили; были настигнуты и перебиты. Возможно, отправлялись туда как купцы, но найдя берега Каспийского моря практически беззащитными, не удержались, пустили в ход оружие. До этого в Каспии знали только рыбачьи и купеческие паруса.
В 913-14 годах, вскоре после вокняжения Игоря (по летописи он княжил с 912 года), — еще один набег, на этот раз изначально грабительский, если верить аль-Масуди — на пятистах судов (то есть не менее 20 тысяч человек).
Путей в Каспий было два: один — по Десне (притоку Днепра), с переволоком в приток Оки — Угру (на юго-восток от Смоленска), из Угры водой — в Оку, из Оки — в Волгу, через волжских болгар. Этим путем (если он вообще туда ходил) пойдет в 964 году Святослав. Разбойники 913-14 годов избрали другой путь, морской: вниз по Днепру, вокруг Тавриды (Крыма), через Воспор Киммерийский (Керченский пролив) в Азовское море, по Дону с переволоком в Волгу. Разрешение войти в Азовское море они как будто бы испросили у хазар специальным письмом — с обещанием отдать при возвращении половину добычи. Хазарский царь Вениамин не возражал: он в это время был занят войной с печенегами и их союзниками, ему было не до киевлян.
Южные побережья Каспийского моря были необычайно богаты. Богаты и многолюдны — в резком контрасте не только с редконаселенными хазарскими степями, но и дремучими киевскими землями. Вокруг Каспия проходил Великий шелковый путь, тут цивилизация насчитывала многие столетия, даже тысячелетия. Самый южный берег Каспия, Табаристан (позже Мезендеран), — провинция Персии; уже этим всё сказано. На запад от современного Баку — богатый Ширван, на север — Дербент с его знаменитой стеной, воротами Азии, персидскими Фермопилами; еще севернее — древняя столица хазар Беленджер и хазарский город Семендер на реке Угру. (Заметьте: то же название, что и у притока Оки; тот же корень, что в именах угров, болгар и венгров, — таков диапазон распространения финно-угорского этноса: от Кольского полуострова до Кавказа, от Иртыша до Дуная; в наши дни река называется Тереком). Чуть южнее Баку — кавказская Албания, на запад, в тесном соседстве с прибрежными народами, в горах и предгорьях Кавказа, — множество небольших, но древних и самобытных, преимущественно иранских племен и народов, очень непохожих одно на другое. Иные (те же аланы, предки осетин) многолюдны настолько, что, будучи вассалами Хазарии, восстают на нее и воюют с нею (правда, не побеждают). Оказавшись в Предкавказье, даже кочевники быстро становились оседлыми народами: так притягателен, густ и благодатен был воздух древней культуры. На Кавказе пустили корни мировые религии: иудаизм, христианство, ислам (поначалу христианской была, между прочим, и кавказская Албания). Евреи, допускают историки, жили здесь с VI века до н.э., с эпохи Навуходоносора и Вавилонского пленения. Большая часть современных татов в Дагестане по сей день исповедует иудаизм, у другой части он вытеснен мусульманством.
В древние хазарские земли, в сегодняшний Дагестан, варяжская рать в 913-14 годах не идет: осторожничает, довольствуется Табаристаном и Ширваном, землями южнее дербентской стены, построенной против набегов кочевников с севера. В Табаристане и Ширване для «наемников варягов» — раздолье. Они грабили, жгли и убивали совершенно безнаказанно — и совершенно так же, как под стенами Константинополя. Шутя разбили наскоро собранное ополчение Ширвана, нагрузили ладьи добычей и рабами, вернулись в устье Волги — и не обманули хазар, послали царю условленную половину добычи.
При виде этой добычи в хазарской столице Итиле на Волге взбунтовалась гвардия царя Вениамина, 12 тысяч человек, все — мусульмане из Хорезма. «Дай нам расправиться с этими людьми, — сказали они Вениамину. — Они проливали кровь и порабощали женщин и детей, наших единоверцев…» Царь не возражал, но, соблюдая приличия, всё же предупредил росов. Это не помогло. Слухи об их кровавых подвигах сделали возмущение всенародным. Жители Итиля, мусульмане, христиане, иудеи, все до одного заинтересованные в мирной торговле, составили ополчение и присоединились к царской гвардии. Киевляне были настигнуты и разбиты в ходе трехдневной кровопролитной битвы. Около пяти тысяч бежало к своим ладьям и ушло вверх по Волге. При попытке высадки (вероятно, на большой излучине Волги, у переволоки в Дон) на них напали буртасы, в ту пору — сильное приволжское племя с иранскими корнями (о нем слышим до XVII века), и в Дон не пустили, заставили опять взяться за весла и уйти дальше вверх по реке. Волжские болгары окончательно перебили росов. В Киев не вернулся ни один… В иных советских монографиях исход этого грабительского предприятия называют «трагическим», а уничтожение бандитов — «вероломным». Какая милая сентиментальность! Пусть и «наемники варяги», пусть и головорезы, а в этом историко-географическом контексте — всё-таки уже отчасти «свои», тогда как их жертвы — мусульмане, у которых вместо Бога — Аллах. Разве их жалко?
Но варяги, грабившие в Ширване, — вовсе не «наши». Спорят даже о том, из Киева ли они отправились, а уж что киевского кагана не представляли, шли своей волей, — тут и спору нет. Не «русские люди» это были, а просто варяги. Могли среди них, конечно, быть и поляне, кривичи, словене. Симбиоз относительно малочисленных варягов и многочисленных туземцев (условно объединяемых именем славяне) установился к началу IX века во многих местах на север от Киева.
Поход на Царьград 860-го года (предположительно Аскольда и/или Дира), может статься, тоже был не совсем нашенский: не киевский, и по той же самой причине. Нет еще государства ни на берегу Волхова, ни на берегу Днепра. Есть — варяжские йомсбурги (недаром в сагах Русь называется Гардарики, страна укреплений; вряд ли укреплений туземных, скорее — варяжских). Эти укрепления уже тесно взаимодействуют с многолюдными городами туземцев, господствуют над ними, спору нет, но взаимовыгодное согласие давно достигнуто, и против богатых соседей славяне выступают вместе с варягами. Не раз было произнесено в последние десятилетия, что поход мог начаться в Новгороде, а не в Киеве. Не видим в этом никакой ереси. Как обычно: не можем ни доказать, ни опровергнуть. И вряд ли сможем. Поход этот иные историки считают самым успешным из всех варяжских набегов на Константинополь. Варяги посвирепствовали вдосталь в окрестностях, город взять не могли и не пытались, и город от них откупился. Главные силы Византии были отвлечены войной с арабами.
Был еще морской набег на Таманский полуостров, на этот раз — против хазар, на стороне Византии. Византия его и спровоцировала. Сообщается о богатых дарах, посланных в Киев. Варяги-росы, опять через Днепр, выходят в Понт, захватывают хитростью хазарский город Самкерц (эмбрион теперешней Тамани) и с богатой добычей возвращаются восвояси. Насчет этого похода историки не сомневаются: он был. Но тут имеются два деликатных момента. Во-первых, опять не видно с достоверностью, что набег совершили киевляне. Во-вторых, по некоторым сведениям основные силы хазар были посланы вдогонку, настигли и разбили росов; хуже того: на какое-то время опять подчинили хазарам Киев. При Игоре! В писанном на иврите анонимном кембриджском документе X века говорится: «Тогда стали росы подчиняться власти хазар…». Патриотические историки последних десятилетий с жаром отрицают такую возможность (Артамонов: «Конечно, ни о каком подчинении Руси хазарам в X веке не может быть и речи…»). Другие настаивают, что полностью исключить ее нельзя. Хазары всё еще были сильны. И отчего Игорь так пассивен в течение большей части своего княжения? Действует только в начале (против древлян) и в конце жизни (против Царьграда)? Более того: он бросает тень на Олега. Не наемниками ли выступала русь во всех своих царьградских набегах? Если ее нанимала Византия, могла нанимать и Хазария.
В 941 году — новый морской поход киевлян на Константинополь, на этот раз — князя Игоря (которого Олег, пока был жив, держал в недорослях, никуда не пускал и с собою не брал). Этот поход известен по византийским, арабским и западноевропейским хроникам. У Нестора флот Игоря состоит уже из десяти тысяч ладей: сила несметная; 400 тысяч человек, считая по сорок человек на ладью. Возможно ли такое? Что за новый Ксеркс? Напомним, что в некоторое замешательство приводили Западную Европу орды авар, мадьяр и печенегов, выставлявшие по 20-50 тысяч всадников. А тут — 400 тысяч. Не верим. Даже если принять, что тяжеловооруженные воины составляли только половину в этой орде, всё равно — слишком много. Преувеличение — несомненное. В Киеве с его данниками и во всей Скандинавии едва ли нашлось бы в это время двести тысяч кольчуг. И не провалился бы такой поход в одночасье, даже если б против Игоря выступил не император Роман Лакапин с будто бы изнеженными византийцами, а сам Леонид с Фемистоклом. Пограбить игорева рать успела вдосталь, но была бита и на море (с помощью греческого огня), и на суше (в Малой Азии) — и «с великим уроном возвратилась в отечество» (Карамзин).
В 943 году Игорь хочет взять реванш: второй раз идет на Константинополь, теперь — в союзе с печенегами. Киев опять вовлечен в постоянную борьбу великих держав. На этот раз Игорь доходит только до дунайского устья, где империя откупается от него, а князь разрешает печенегам идти грабить дунайскую Болгарию.
Дальше — еще интереснее. В том же 943 году варяги-росы вновь выходят в Каспийское море, скорее всего — сразу после несостоявшегося грабежа империи; иные думают, что и домой не заходя. (В кембриджском документе говорится, что разбитый греками русский князь «постыдился вернуться в свою страну, а пошел морем в Персию», то есть в Закавказье; эти слова могут совмещать два похода Игоря: первый, закончившийся поражением, и второй, увенчавшийся грабежом на Каспии, однако Игоря там не видим.) Грабят росы южнее сегодняшнего Баку, в долине Куры. Пытаются закрепится в городе Бердаа и осесть в этих местах, подчинив местное население. Создать еще одно гнездо, как на севере. Однако затея провалилась; они встречают сильное сопротивление, терпят неудачу и едва ноги уносят.
В этом походе, говорит тот же кембриджский аноним X века, погиб воевода или князь росов именем Хельгу (Олег). Тут могло иметь место смещение или совмещение времен и имен. Древний автор мог отожествить воеводу со знаменитым вещим Олегом или со смутно упомянутым летописями новгородским воеводой Олегом, а неудачливого Игоря (в эти годы — вероятного данника хазар) вовсе не заметить. Но в документе так много подтвердившихся сведений, что насчет этого каспийского Олега задумались и надумали ворох версий. Например, такую: он был независимым от Киева русским князем на Таманском полуострове, там, где позже возникло Тмутараканское княжество, и шел к Каспию посуху, через земли сильных алан. Другие возражают, говорят, что во времена Игоря в Тамани прочно и несомненно господствовали хазары. Но отчего там не могло быть варяжского укрепления — в виду Таматархи, как Рюриково городище было в виду Новгорода? Опять — догадки, догадки.
Интересно вот что: в этом каспийском походе возвысился Свенельд, воевода, косвенно виновный и в смерти Игоря, и в учреждении печально известного института братоубийства среди Рюриковичей. Помните? «Мы босы и наги, а Свенельдовы Отроки богаты оружием и всякою одеждою. Поди в дань с нами, да и мы, вместе с тобою, будем довольны…» — так говорят отроки Игоря своему князю, и он уходит с ними к древлянам, за данью и за своею смертью. Отроки игоревы были требовательны, чтобы не сказать жадны: заставили его после сбора дани отпустить большую часть киевских воинов (чтобы не делиться с ними) — и идти за данью во второй раз. «Тогда отчаянные Древляне, видя — по словам Летописца — что надобно умертвить хищного волка, или все стадо будет его жертвою, вооружились под начальством Князя своего, именем Мала; вышли из Коростена, убили Игоря со всею дружиною и погребли недалеко оттуда», — пишет Карамзин. Заметим, что верховный правитель во главе сборщиков дани известен только у скандинавов.
Тот же Свенельд, переживший Игоря и Святослава, подбивает в 977 году Ярополка Святославича идти войной на его брата Олега Святославича, посаженного Святославом княжить в той самой древлянской земле, где был убит Игорь. Олег Святославич погиб у стен древлянского города Овруча (Вручия). Начало братоубийству было положено. Через три года Владимир (еще не святой) убил Ярополка и сел на его место в Киеве. Наследник Владимира, его племянник Святополк Изяславич, потом прозванный окаянным, убивает уже трех своих братьев: Бориса, Глеба и Святослава. Мерзавец Свенельд! Или не мерзавец? Тогда все такие были? Похоже, что все. Любопытно, что имени Свенельда нет среди вельмож, подписавших договор с греками. По некоторым признакам он попал к нам не совсем чистым путем: благодаря тому, что его непосредственные потомки пользовались большим влиянием в XI веке, когда писалась Повесть временных лет.
После Игоря — буйных морских набегов росов не видим. Святослав хоть и садился в ладьи, но воевать предпочитает пешим: он уже воюет, а не грабит, ищет больше славы и власти, чем добычи. Устроив по наущению Византии набег на дунайскую Болгарию, хочет там осесть, перенести туда центр своей еще не связанной в единое целое страны, потому что ему «веселее жить в Переяславце… По кончине матери Святослав мог уже свободно исполнить свое безрассудное намерение» (Карамзин), которое, как известно, не удалось: болгары и византийцы не позволили.
Владимир Ярославич, удельный князь новгородский, еще при жизни Ярослава идет в 1043 году на Царьград, но не доходит: буря помешала.
Вслед за тем печенеги и братоубийства навсегда отвлекают россов от морских предприятий. Со времен Ярослава не слышим больше и о службе варягов на Руси. Мореходный (варяжский) период кончился. Черное море видело длинные ладьи в течение менее чем двухсот лет — считанное число раз и с большими временными интервалами. Русское море, говорите? Нет, тут что-то не так. Русь даже не граничила с этим морем — ни тогда, ни много позже, до самых времен Екатерины. В древности росы попадали в Понт через низовья Днепра, находившегося в руках у степняков. А Византия — она всегда была на этих берегах: по всему южному побережью, по восточному (Колхида, Лазика), по западному — даже после прихода болгар, так и не ставших мореходами, по северному — в Крыму. Она, Византия, господствовала над этим морем (а в плохие времена присутствовала в нем) с 324 года до 1453-го. Более тысячи лет была морской державой, всегда обладала флотом в самой столице, выдержала все свои осады только благодаря флоту. Даже продовольственное ее снабжение шло морем, хлеб поступал из Египта и Малой Азии. Не ей ли надлежало дать имя понту, бывшему почти что ее внутренним море?
Так оно, конечно, и было. Море называлось Румским, от имени Рум (Рим), издавна закрепившемся за Византией в Азии, а сегодня живущем в русском слове Румыния. Название было плохо услышано или плохо прочитано, кому-то захотелось поменять в имени одну согласную — и Румское море стало Русским. Сознательно ли это было сделано? Может, и нет, но такого рода легкие полубессознательные передержки видим на протяжении всей русской истории, во всех исторических трудах. Какое-то внутреннее беспокойство подталкивает людей приписывать своим предком больше славы, чем им досталось на деле.
«Копие, брошенное в неприятеля слабою рукою отрока, упало к ногам его коня…» (Карамзин). Так вступает на свое кровавое поприще Святослав. Полная противоположность Игорю, он только и делает, что воюет. Игорь до 35-ти лет «дремал» (так Карамзин характеризует бездеятельность хазарского кагана) под пятою Олега, а в памяти народной остался только своею смертью, от руки неприятеля, но не совсем героической.
На коня сажали в пять лет (в три — только степняки). Война Ольги с древлянами, по Карамзину, приходится на 946 год. Сколько лет Ольге? Олег «избрал для Игоря супругу» в 903 году, когда недорослю Игорю, который при нем не сражается, а только охотится, по одной прикидке — 23 года, по другой — 26 лет. Невесте вряд ли могло быть больше пятнадцати. Значит, в 946 году ей — 59 лет, а Святослава она родила в 54 года. Возможно ли такое? Он годится ей скорее во внуки, чем в сыновья, а при небольшой натяжке — и в правнуки. Даже в наши дни, при всех успехах медицины и гигиены, женщины редко рожают в 54 года. Пусть Ольге — 50: и это — много. Для иных наших современниц репродуктивный возраст уже позади. А в древнем Киеве?! Что за странный человек был Игорь, пожелавший детей от бабушки? Вошедшие в возраст мужчины любят молоденьких девушек, владетельные особы не сталкиваются тут с трудностями. Других детей у Игоря и Ольги нет (что нет сыновей — большая удача; братоубийство начнется на поколение позже). Есть только племянники (нетии) Улеб и Акун от сестры Игоря, и вдруг, под старость, сын, да какой! Карамзин называет его «Александром нашей древней истории». Может, Святослав — усыновленный племянник? Поверить, что сын, — трудно.
Карамзин относит рождение Святослава к 945 году — и не замечает, что в 946 году его «отроку» всего год. Какое уж тут копье, брошенное в неприятеля! Но тогда Ольга родила Святослава в 58 лет, что совсем уж невероятно.
Святослав — «первый князь славянского имени», говорит Карамзин. Кажется, никем никогда не высказывалась гипотеза о том, что это имя — переводное: калька с языка варягов. Хельги — на северном языке означает святой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
2007,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 31 октября 2010
