Она умерла 69-летней, но свое обещание сдержала: так и не повзрослела. «Я не понимаю ценностей взрослых людей — и никогда не пойму, не захочу понять…», говорила Франсуаза Саган. Умерла, можно сказать, девятнадцатилетней. Ей было девятнадцать, когда была напечатана ее главная и лучшая вещь: роман «Здравствуй, грусть», где героиня говорит, что когда состарится, будет готова платить за любовь. Писательнице — не пришлось. Этого добра ей хватило. Притом даже, что ее половая жажда была неутолимой, чудовищной, под стать таковой Эдит Пиаф. Бывший партнер свидетельствует: «Франсуаза попробовала решительно всё: и с двумя, и с четырьмя партнерами разом, и с женщиной. Она пьянствовала ежедневно…». Про наркотики и говорить нечего. Куда нынче без них? Ну, и другому наслаждению, азартным играм, Саган предавалась так же безудержно, как играм постельным.
Хотя — в другом смысле, косвенно, — за любовь, за непосредственные половые ласки она именно платила. Разве она получила бы их в таком переизбытке, останься бедна и безвестна, не будь писательницей? Ведь не за красоту же или, там, за ее человеческие качества любили ее мужчины. Тут и вообще нужно правде в глаза посмотреть: за любовь мы платим всегда. Если не деньгами, то трудом, болью, кровью. И любовью, которая тоже — кровь, труд, деньги.
Саган, заметим, некоторым образом счастливо избежала гильотины. Правый популист Жан-Мари ле Пэн считал, что ее нужно именно гильотинировать.
Франсуаза Куарез родилась 21 июня 1935 года, в семье предпринимателя, в городке Каржак на юго-западе Франции. Места там тихие. Протекает река Лот, давшая имя сегодняшнему департаменту. Это — Гиень, бывшая Аквитания, в раннем средневековье принадлежавшая Англии. Неподалеку, в теперешнем районе Лимузэн, у стен замка Шалю, сложил свою голову рыцарь Ришар Кёр-де-Лион, он же — король Ричард Львиное Сердце (по-английски, кажется, не знавший). Городки в округе всё крохотные, меньше ста тысяч жителей. В пятидесяти километрах — ближайший сколько-то известный город, — Кагор.
Франсуаза с детства отличалась излишней возбудимостью и неуправляемостью; не находила общего языка со своими степенными родителями; заикалась (не иначе как от эмоциональных перегрузок); от одиночества принялась сочинять исторические романы, что так естественно в этих местах. Она была еще подростком, когда семья перебралась в Париж. В закрытых католических школах ей никак было не ужиться — по ее собственным словам, «из-за отсутствия интереса к духовным вопросам». Едва она успевала поступить, как ее исключали. С пятнадцати лет она стала пить: и дома, где прятала бутылку виски, и в пивных подвалах на улице Сен-Мишель.
Каким-то чудом ей удалось поступить в Сорбонну на филологическое отделение, откуда она вылетела после первых же экзаменов. В 1953-м, катаясь на яхте, Франсуаза получила серьезную травму. На время потребовался постельный режим. Тут-то, в кровати, она и сочинила в течение двух недель роман «Здравствуй, грусть», который, как уверяла, потом ни разу не перечитывала. Ей было восемнадцать лет. Текст сразу приняли к печати. Узнав об этом, отец запретил Франсуазе Куарез пятнать родовое имя сочинительством, и она взяла себе псевдоним — стала Франсуазой Саган. Как мы знаем, в результате такого отцовского запрета возник и другой знаменитый псевдоним — Анны Ахматовой. Имя Саган — Франсуаза заимствовала у Пруста, из его Поисков утраченного времени. Книга как раз была раскрыта на фразе: «Мимо проехал в карете герцог Саганский…»
В России Саган основательно прочитана. Напоминать ее основную тему не нужно: там всё — об этом, о свободной любви, о любовной свободе. Об отказе от какой-либо личной ответственности за свои поступки; о жизни ради моды и броского жеста, ради вызова обществу, ради стиля (как раз тогда в советской России появилось слово стиляга), ради наслаждений. Это был Есенин в юбке на французский манер. И это была девчонка, школьница. Понятно, что Саган тотчас получила имя enfant terrible современной французской литературы. В ту пору (книга вышла в 1954-м) еще удавалось кого-то возмущать и эпатировать. Счастливые времена! Сегодняшним скандалистам от искусства досталась выжженная земля. Как они ни выпендриваются, всем только скучно.
Успех книги был молниеносный и ошеломляющий. Осуждение Ватикана его подхлестнуло сильнее, чем Prix de critiques (премия критиков). Роман был просто обречен на успех. Сенсацией стало уже то, что автору — восемнадцать лет. Именно так, возрастом автора, этот успех объяснил тогда Илья Эренбург и еще многие. Франсуа Мориак приветствовал появление «очаровательного маленького чудовища», но в целом — знатоки над текстом не ахнули. В формальном отношении — а в 1950-е в прозе всё еще продолжались упорные и угрюмые формальные поиски, всяческие одевания штанов через голову, — книга была очень традиционной. Выделяло ее другое: устами автора заявила о себе расслабленная и разнузданная подростковая культура, которая лишь спустя двенадцать лет была узаконена парижской студенческой (сексуальной) революцией 1968 года — и к нашим дням в значительной степени вытеснила собственно культуру. Саган оказалась в числе первых знаменосцев поп-арта. В Америке в том же направлении кривлялся ее ровесник, эстрадный певец Элвис Пресли. Тинэйджеры (если изъясняться на современном московском наречии) застолбили свое Эльдорадо.
Книга тотчас была переведена на 22 языка. В течение пяти лет разошлась не менее чем в пяти миллионах экземпляров. Автор-подросток в одночасье стала миллионером — и, разумеется, профессиональным писателем.
В последующие сорок лет Саган написала более сорока романов и пьес, то есть выдавала более чем по одному сочинению в год. Но, набираясь возраста, она не взрослела в литературном отношении; богатела и старела, оставаясь подростком. Ее сочинения не становились глубже и значительнее — напротив, они становились только менее терпкими, год от году всё сильнее утрачивали магию новизны и юности. В глазах ценителей Саган сделалась сочинительницей развлекательных женских романов, которые в Британии презрительно характеризуют именем издательства Mills and Boon. Под конец ей даже перестали платить авансы.
Слава росла — и перерождалась. По романам Саган охотно ставили фильмы, она сама стала писать для экрана — и вот незадолго до ее смерти опрос показал, что в Саган больше видят кинематографиста, чем писателя. Даже — звезду экрана; ведь главным элементом ее славы сделались публичные скандалы, притягательные для телевидения: нескончаемый конвейер любовников, дикие ставки в казино, аварии и травмы в роскошных спортивных автомобилях. А увенчал всё это скандал с налоговым ведомством. Приятельница покойного президента Миттерана, Саган, используя свои правительственные связи, помогла нефтяной фирме Elf Akiten заключить выгодный контракт — и скрыла полученную за эту услугу колоссальную взятку.
Саган оказала заметное влияние на европейскую молодежь. Британская актриса Ванесса Редгрейв, известная троцкистка и защитница интересов Чечни, начала курить, прослышав, что завтрак Саган — сигарета галуаз и чашка кофе. В Париже — влияние Саган чувствовалось еще сильнее, чем за Ламаншем. Она воплотила в себе весь шик радикальной развязно-барственной джинсовой молодежи 1950-х. Она приятельствовала с Сартром, обедала с Генри Миллером и Хемингуэем. Она не вылезала из левобережных кафе и ночных клубов. Она проделывала такой кульбит: приходила в клуб с одним партнером, а уходила оттуда — с другим. Ее видели на студенческих баррикадах. Ей всё сходило с рук.
Разумеется, Саган была политически левой. Она ведь так и не повзрослела, не приняла ценностей взрослых. То есть осталась последовательной. По известному высказыванию сэра Уинстона Черчилля (кажется, заимствованному), если человек в двадцать лет не социалист, у него что-то не в порядке с сердцем, если он в сорок — не консерватор, у него не в порядке с головой.
Известно, что игра в левизну — модная забава богатых и очень богатых. Такие левые всегда встречаются с понятными трудностями. Не избежала неловкостей и Саган, которой никак нельзя было отставать от моды. В 60-е годы соратники по борьбе за правое дело, случалось, спрашивали писательницу, отчего это «товарищ Саган» разъезжает на феррари? Одному из любопытных она ответила: «Это не феррари, а мазерати!» Тот проглотил ехидную улыбку. Чем не самоограничение? Мазерати — на целую четверть дешевле феррари, — не стоит (по сегодняшним расценкам) больше двухсот тысяч долларов. Сущие гроши! Подлинная аскеза!
Половая разнузданность не помешала Франсуазе дважды побывать замужем, оба раза, что называется, — мельком. В 1957-м, вскоре после тяжелой травмы в дорожном столкновении, она выходит за издателя Ги Шёллера, который был двадцатью годами ее старше. Брак промелькнул и погас. Вторым мужем фигурировал американский скульптор Роберт Вестхоф, от которого она даже сына родила, но ушла менее чем через год. Вот ее характеристика супружеской жизни: «Немыслимо есть спаржу с уксусом. Дело вкуса, конечно. А главное — дело-то пустяковое…»
Запомнились и другие ее высказывания, преимущественно весьма гедонистические.
«Разрыв любовных отношений — настоящий праздник. Его нужно отмечать весельем, песнями, танцами и обильными возлияниями…». (Тут нужно бы посетовать на Бога, который не устроил так, чтобы партнеры теряли друг к другу интерес одновременно.) И еще: «Платье лишено всякого смысла, если оно не возбуждает в мужчинах желания сорвать его с меня…»
В семидесятые — она внезапно сделалась блондинкой. В эти же годы здоровье начало сдавать. Что и не удивительно. Писательница не раз была на волосок от смерти в обломках своих феррари. Она несколько раз оказывалась под судом за употребление наркотиков (из-за этого-то ле Пэн и собирался ее гильотинировать). В 1978-м ей пришлось бросить пить. В ту же пору она обратилась в министерство внутренних дел Франции с просьбой указом закрыть перед нею доступ в игорные дома.
Но что же она думала о себе как писательнице? Тут нужно перед нею колено преклонить.
Французская Академия оказалась настолько глупа, что (через посредника) предложила Саган одно из сорока кресел «бессмертных». Ей — хватило ума или здравого смысла отклонить эту честь. Она прямо так и сказала: «Я прочла достаточно хороших книг, чтобы понимать, где место моей вещи "Здравствуй, грусть!"…». Пожалуй, этот отказ — и есть ее главное литературное достижение. Вспомним, в какой компании она бы очутилась: в одном ряду с Кольбером, Расином, Корнелем, Вольтером, Гюго, Шатобрианом, Франсом, Ренаном, Бергсоном. Это было бы просто смешно.
Хотя… Эмиля Оливье читали? Он тоже был «бессмертным». Ста лет не прошло, как умер. И где он сейчас? Да и кинематографисты проложили себе путь к этим креслам. Этим-то и задано современное состояние знаменитой академии. Жалкое состояние.
Саган — писательница по стечению обстоятельств. В литературе она оказалась случайно. Таланта лишена не была, но таланта расхожего, дюжинного, читательского. Как мы видели, она догадывалась об этом — и не писательством больше всего дорожила в жизни и в себе. Молодец.
Случай попадания в литературу по стечению обстоятельств вообще совсем не редкий. Громадная слава случайных писателей — тоже не диковинка. Вот ближайшие примеры: Бабель, Ильф и Петров, Сэлинджер. Общая черта названных — ошеломление, испытанное ими от первого успеха, и последующие трудности с сочинительством: скудная плодовитость (а плодовитость, по Чехову, тоже свидетельство таланта), писание по инерции, с самоповторами, или полное молчание.
Один из героев Набокова говорит в связи с писателем, изобретавшим сюжеты: будь я писателем, я обошелся бы памятью. Это случай Бабеля. Бабель не лукавил, когда признавался, что ничего выдумать не может. Воображение его было бедно, мысль незначительна. Оттого он и написал мало. Рассказал всё, что знал, всё, что видел и прочувствовал; газетные очерки (Конармию) умудрился представить как художественную вещь. Его пресловутая метафоричность, среди прочего, делает еще вот что: скрывает авторскую беспомощность и растерянность. Ее художественность сомнительна. Литературное значение Бабеля бесконечно преувеличено.
Ильф и Петров были мальчишками, когда (по подсказке Катаева) начали свою эпопею про Остапа Бендера. Им нужен был временный заработок, а тут, при тогдашнем состоянии литературы, дело представлялось верным. Сочиняли они так, как капустники сочиняют: резвились, хохотали до упаду, себя развлекали. Скажи им кто-нибудь в этот момент, что они советскую классику пишут, они бы перо выронили и ничего бы не написали. Что и произошло в дальнейшем.
Сэлинджер тоже писателем не родился. Как в случае с Саган, молодой человек чувствовал острую потребность выговориться, выговорился как пришлось, навзрыд, монологом, — и замолчал. В этом его молчании — та же мудрость, что и в самооценке Саган: он понял, что не писательство для него главное. Не сказал, как Саган, что знает место своего главного шедевра, но, конечно, понял, где это место. Человек он умный.
Без Бабеля, Ильфа и Петрова, Сэлинджера, а теперь и Саган — истории литературы не напишешь. Они — писатели, и даже не из самых плохих (потому что настали времена, когда только ленивый себя писателем не считает и книг не издает — и когда можно прослыть писателем, вообще ничего не написав). Но есть нечто важное, отличающее писателя подлинного от писателя случайного: определим это словом графомания, давно нуждающемся в реабилитации. Пушкин и Толстой были графоманами: писали всегда, понять что-то в жизни и в себе могли только одним способом: написав.
Писатель истинный не может не писать — и в значительной степени приносит этой мании в жертву все другие радости жизни. Он — именно графоман, он одержим этим таинственным зудом: видеть мир через слово; он в писательстве не отличает поражения от победы; он живет писательством (не заработками от своих писаний). В его ревнивом отношении к слову есть нечто болезненное — и нечто пророческое.
Вот этому-то (расплывчатому, но вместе с тем и ясному) критерию Саган не удовлетворяет. И результат — налицо: мы ее прочли, и даже не без интереса прочли, но могли бы и не прочесть. Мы можем жить без ее сочинений.
сентябрь 2004, Лондон
помещено на сайт 25 декабря 2004
журнал НА НЕВСКОМ (Петербург) №10, октябрь 2004.
еженедельник ОКНА (Тель-Авив) №?, 2004 или 2005.
